«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Белинский позже ощутил столкновение времен, огромную трудность даже для большого мастера — овладеть новой эпохой, новым поколением. Рассуждая о 10‐х годах, «времени Батюшкова», критик писал: «А его время было странное время, — время, в которое новое являлось, не сменяя старого, и старое и новое дружно жило друг подле друга, не мешая одно другому. Старое не сердилось на новое, потому что новое низко кланялось старому и на веру, по преданию, благоговело перед его богами»[121].

Не понимая Белинского буквально (мы знаем, что молодой Пушкин и его друзья были чужды какого-либо благоговения), согласимся с тем, что в 30‐х годах «старикам» трудновато, они чаще сердятся: молодые реже кланяются…

Пушкин во все более «разреженном» воздухе. Одиночество. «Знакомых тьма — а друга нет!»… Выход — в бегстве, в сельском одиночестве («в обитель дальную»), как Баратынский?

Или найти общий язык, сговориться с той самой хорошей московской молодежью, о которой только что писано в «Путешествии из Москвы в Петербург»?

Деятельная натура Пушкина постоянно (как заметил Герцен) ищет выхода в борьбе или соглашении.

Вопрос жизни был в том, что возьмет верх, какой ценой придется оплатить соглашение, заключенное еще в 1826 году. С кем борьба? Кого оспоривать?

Теперь, когда мы как могли представили последних пушкинских читателей, увидели тот общественный фон, на котором развернутся последние события пушкинской биографии, снова вслед за множеством исследователей напомним вкратце цепь трагических эпизодов — смерть поэта.

Повторим, что в преддуэльной и дуэльной истории мы будем сосредоточены не столько на самой зловещей интриге, сколько на ее историческом контексте; меньше — о последнем выстреле, больше — об «отсутствии воздуха»…

С 1834 года

С этого времени обычно начинают непосредственную историю гибели поэта. Как известно, после превращения Пушкина в камер-юнкера (накануне Нового года) он испытал ряд придворных неприятностей, например выговор 16 апреля 1834 года: Пушкину «мыли голову» (по его собственному выражению) за неявку на одну из придворных церемоний. «Говорят, — писал поэт жене на другой день, — что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моей седой бородкой придется выступать с Безобразовым или Реймарсом — ни за какие благополучия!» (XV, 128) Поэт грустно шутил, что предпочитает быть высеченным, нежели ходить в паре с камер-юнкерами почти «лицейского возраста»[122].

Разумеется, дело было не только в придворных неприятностях. «Домашние обстоятельства мои затруднительны; положение мое не весело; перемена жизни почти необходима». Эти строки, посланные Жуковскому несколько месяцев спустя, относились уже к целому периоду, прожитому в Петербурге. В дневнике Пушкина (1833–1835) описано или упомянуто множество раздражающих обстоятельств, целая галерея лиц (Бринкен, Безобразов, Скарятин, Суворов, только что принятые в русскую службу Дантес и Пина), чьи истории были для поэта примером «обмеления общества», упадка нравов, потери чести.

Таков был общий фон острейшего конфликта поэта с властями, разыгравшегося в конце весны и начале лета 1834 года.

20 и 22 апреля 1834 года Пушкин писал жене, отправившейся в Москву (XV, 129, 130). Письмо было перлюстрировано московским почт-директором А. Я. Булгаковым, понятно, по распоряжению свыше (может быть, в связи с недавним «плохим поведением» поэта на придворных церемониях). Это был четвертый известный нам перехват пушкинской почты (а сколько еще неизвестных!): в 1824 году вскрыли письмо (Вяземскому или Тургеневу), за что сослали в Михайловское, в марте 1826 года распечатали письмо Плетневу, в ноябре перехватили послание Погодину…

И вот в 1834‐м перлюстрируется письмо Пушкина жене, где Бенкендорфа и царя возмутят следующие строки: «Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей; первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет».