Сказка сказок, или Забава для малых ребят

Рассказанная мастерски и выслушанная со вниманием, сказка была поистине прекрасна; много было в ней такого, что придало ей довольно сочности и вкуса, чтобы она пришлась всем по нраву. Но поскольку каждая минута, отделявшая одну сказку от другой, будто дергала служанку на веревке, не давая ей покоя, поэтому поторопили Якову выйти в круг. И она запустила руку в бочку историй и прибауток, чтобы утолить желание слушателей следующим образом:

— Из-за наглости, господа, выпадает аршин из рук торговца благоразумием, сбивается компас в руках архитектора воспитанности, теряет курс мореход, плавающий на корабле рассудка. Наглость, коренящаяся в земле невежества, не производит иных плодов, кроме срама и унижения, что мы наблюдаем повседневно; это случилось и с одним нахальным кумом, о котором я вам сейчас расскажу.

Был некий Кола Яково Аггранкато из Помильяно[238], муж Мазеллы Чернеккьи из Ресины[239], богатый как море, который даже не знал всего, что имел; словом, жил так, что в хлеву хоть сто поросей срало, соломки на всех хватало. При всем этом, хоть он, не имея ни дочек, ни болячек[240], мерил свои «de quibus»[241] тумулами, но даже если побежал бы за сотней тысяч, то не выронил бы из кармана и одной сто двадцатой доли карлина[242], и, во всем себе отказывая, вел жизнь собачью — клал кучу за кучей.

И каждый раз, как садился он за стол подкрепиться, к нему, точно кубарем с горы, прикатывал куманек — недобрый денек, который не оставлял его в одиночестве ни на минуту. Словно имея в животе часы и клепсидру в зубах[243], он являлся в гости к супругам точно во время еды и с лицом невинного младенца так к ним присасывался, что и киркой было не отбить. Он садился за стол и до тех пор считал у них во рту куски, отпуская шутки и намеки, пока ему не говорили: «Не желаешь ли откушать?»

И тогда, не заставляя себя долго упрашивать, он бросался между мужем и женой со страстью истомленного любовника, наточенный как бритва, натасканный как гончий пес, он мчался так, будто голодный волк сидел у него внутри; он летел к столу с такой быстротой, что было впору спросить его: «Отколь идешь? неужто с мельницы?»[244] — двигая локтями, как заигравшийся флейтист, вращая по сторонам глазами, как дикая кошка, и молотя зубами, как мельничный жернов; он проглатывал еду не жуя, так что один кусок не дожидался другого; и когда не хватало уже места за щеками, а набитый живот туго натягивался как барабан, когда дно тарелки было ясно как день, а двор был выметен точно веником, он, не говоря хозяевам и «будьте здоровы», хватал кружку, чмокая губами, осушал ее, опустошал, выпивал за единый вздох до последней капельки — и тут же уходил по своим делам, оставив Колу Яково и Мазеллу с носом.

И они, видя, что кум вовсе не знает ни скромности, ни меры, но, будто распоротый мешок, пожирает, всасывает, терзает, заглатывает, опустошает, раздирает, расклевывает, растаскивает, валит, как в дыру, разоряет дотла, выскабливает, перемалывает, уничтожает и вычищает все, что ни поставишь на стол, не знали, что придумать, чтобы избавиться от этой пиявки, этого пластыря на сердце, этого зуда в штанах, этой августовской малярии, этой лошадиной мухи, этого ненасытного клеща, этого крючка, этой кисты, этой неоплатной недоимки, этой вечной ренты, этого полипа, этого рабства, этой несносной тяготы, этой головной боли, и мечтали хоть раз поесть спокойно, не видя добровольного помощника за своим столом.

Итак, в одно утро, узнав, что кум уехал из селения, вызвавшись сопровождать вице-королевского комиссара[245], Кола Яково сказал: «О хвала Солнцу[246], что раз в сто лет выдался случай поработать щеками, отпустить поводья челюстей и засунуть что-то в рот без этой чесотки в заднице! Ради этого, если Двору будет угодно меня разорить, я и сам разорюсь![247] От этого говенного мира только и взять, сколько зубами урвать! Скорее растапливай печь, сейчас же, пока есть передышка, чтобы помолоть хорошенько, чтобы хоть немного насладиться парой сочных кусочков!»