Сказки про Ивана-Царевича и Иванушку-Дурачка

То, что издалека казалось Ивану ступенями гигантской мерцающей и переливающейся всеми цветами радуги лестницы, оказалось предместьем громадного города. Уходящие своими верхами в коричневое небо, разноцветные и светящиеся дома этого города выглядели очень живописно. Но при этом, созданные воображением своих оголтелых проектировщиков, здания не столько восхищали, сколько пугали Ивана своим художественным бесстыдством. Они то карабкались, как какие-нибудь ящеры, к глинисто-коричневому небу, то наоборот, как бы сползали с этого неба своими ярусами, колоннадами и несоразмерными человеку ступенями, каждая из которых тоже была битком набита то угловатыми, то округлыми подробностями, принимавшими обличье фантастических эркеров, галерей, портиков, лоджий, террас или архитектурных примитивов – лестниц, арок, дверных или оконных проемов… Иван с некоторых пор совершенно перестал чувствовать свою телесность и потому двигался через этот архитектурный хаос без всякого труда. Ползу, как червяк в черноземе, уныло думал про себя Иван, лишь изредка отвлекаясь на какое-нибудь уже совершенно нелепое строение, напоминавшее смятую консервную банку, например, или же исполинскую стопку небрежно сложенного постельного белья. Некоторые здания были похожи на кое-как поставленные друг на друга детские кубики, другие – на неимоверно разросшиеся экзотические грибные друзы, третьи – на застывший плевок. Иван уже видел такого рода сооружения, и не только листая интернет, а и в натуре, в своем родном городе. Но здесь все это было неимоверных, нечеловеческих размеров. «Образ мира. Архитектура – это образ мира» крутилась в Ивановой голове неизвестно откуда вычитанная (или услышанная?) фраза, показавшаяся ему тогда очень точной. Ну и что же это за мир, если его образ выглядит вот так, недоумевал Иван, проходя сквозь фантастическое сооружение, напоминавшее одновременно соковыжималку и подвесной лодочный мотор. Ему пришло на ум, что вся эта архитектура – реальное воплощение каких-то почеркушек, беглых набросков или даже просто записанных словами идей из рабочих тетрадей, блокнотов и альбомов архитекторов-фантазеров, как дети игравших своими замыслами. Ну тогда, самокритично рассудил Иван, весь этот ужас только мне, бездарю, представляется адом. А для них, для настоящих художников, дизайнеров и архитекторов – это рай, в котором, хоть и под низким небом цвета мокрой глины, воплотились все их замыслы и творческие галлюцинации, которым не нашлось места ни на поверхности земли, ни на небе. Но Мать Сыра Земля приняла их, дав возможность воплотить образ мира, который был вылеплен их собственным воображением, талантом и интуицией. Но тотчас же он вспомнил одинокого профессора, мечтавшего о том, чтобы его поскорее забыли. А еще он вспомнил слова одного из самых любимых своих писателей, убежденного коммуниста, утверждавшего, что именно и только земля хранит и источает подлинную Красоту… Додумать пришедшую мысль Иван не успел, так как внезапно оказался в гуще огромной веселящейся толпы. Это был грандиозный фуршет в честь окончания постройки очередного архитектурного шедевра. Шедевром оказалась циклопических размеров табуретка, на которую из глинистого неба сыпались снопы искр. В конце концов табуретка заполыхала, вызвав бурю восторга у собравшихся. Иван заторопился, бесчувственно проходя сквозь толпы голых или полуголых танцующих мужчин и женщин. Когда странный город остался позади, Иван оказался на холмистой равнине, тускло мерцавшей в полутьме. Он побрел вперед, поднимаясь и спускаясь с невысоких холмов и рассеянно оглядываясь по сторонам. Идти стало как будто труднее, но не от усталости, которой Иван не чувствовал, а от уплотнения самого пространства и Иван снова вспомнил червя, медленно блуждающего в земле. Но вместе с этой ассоциацией появилось ощущение опасности, которой раньше Иван совсем не ощущал. Если прежде светилась лишь поверхность под его ногами, то теперь замерцало и впереди, и наверху. Как в планетарии, слабо усмехнулся про себя Иван, пытаясь заглушить нарастающий страх. И тут перед ним что-то заворочалось, заскрежетало и, как показалось Ивану, зашипело. Это «что-то» было громадным, непроницаемо темным, и оно приближалось, заслоняя своей массой то, что Ивану напоминало звездное небо. Это был живой, невидимый и неотвратимый ужас. Бежать, повернуться и бежать, таким был первый порыв Ивана. И впоследствии, вспоминая об этом, он так и смог определить, что его от этого порыва удержало. Трясущимися от страха руками Иван вытащил из-за пазухи продолговатый футляр, из которого извлек серебряную маску и приложил ее к лицу, запрокинув голову, чтобы маска не упала. Это было излишне, так как маска мгновенно приросла к коже. Не прилипла, а именно приросла к его лицу и стала быстро нагреваться. Скрежет и зловещая возня внутри уже совсем было накрывшей Ивана тьмы, мгновенно стихла. А немного погодя он услышал мощный, но благозвучный и, как ему показалось, женский голос – глубокое, необычайно глубокое контральто: «Как ты посмел явиться без зова и до срока?» Иван достал из футляра ярко-красную ленточку, которую тут же повязал себе вокруг головы. Тьма вокруг колыхнулась и он увидел свечение вокруг себя, источником которого был он сам. Приросшая к лицу маска жгла, а после того, как Иван повязал ленту, это жжение стало уже настоящей пыткой. Он терпел из последних сил и уже в полуобморочном состоянии, встав на колени и зажмурившись, вынул из футляры белую ленту и протянул ее в сторону голоса… А потом стало очень холодно. Иван дотронулся до своего лица, которое сильно болело, как после ожога. Маски он не почувствовал – она будто растворилась или же как-то вплавилась в его лицо. Этого Иван осознать не смог, но красная лента, так много, видимо, значившая во время его смертного пути, все еще была обвязана вокруг головы. Иван аккуратно развязал узелок, снял ленту, спрятал в футляр и засунул его за пазуху. Он не сразу понял, что произошло, когда он снял ленту. Это была мгновенно наступившая тишина. Оказалось, что все время, пока лента была на нем, Иван непрерывно слышал музыку. Довольно громкую и какую-то полузнакомую, да нет же, знакомую, с детства знакомую, но сыгранную или спетую на совершенно особый лад. В этом звучании не было привычной музыкальной гармонии, свободы или абстракции, а было утешение, наставление и непрерывный настойчивый призыв. С Иваном как будто говорили, но даже мысленно он не смог бы повторить ни единого слова. Боль из лица медленно уходила и в сгущающихся сумерках постепенно приходящий в себя Иван различил очертания какой-то промзоны с бесформенными, обыденно уродливыми приземистыми постройками, несколькими беспорядочно торчащими трубами разной высоты, ЛЭПом и одним, тускло горящим фонарем, к которому дрожащий от холода и боли Иван и устремился.