Сказки про Ивана-Царевича и Иванушку-Дурачка

– А можно взглянуть на его работу? – поинтересовалась Серафима Сергеевна, все еще не опуская удивленно поднятых бровей при известии, что Емельян Иванович делает «Рай».

– Мама, – укоризненно отозвалась Маруся – ну с какой стати мы сунемся в мастерскую художника?

– Но ведь Василиса Прокофьевна заглядывает же к нему – упорствовала необычайно заинтригованная Серафима Сергеевна.

– Так Василиса Прокофьевна еду носит Емельяну Ивановичу!

Серафима Сергеевна не столько вопросительно, сколько просительно посмотрела на Василису Прокофьевну. Та улыбнулась:

– Можете хоть сейчас сходить. Столик для еды стоит возле самой двери. Но только учтите, пожалуйста, что Емельян Иванович не любит разговоров, когда работает.

Серафима Сергеевна опустила, наконец, брови и кивнула:

– Ни единого слова, кроме «здравствуйте», обещаю.

От Емельяна Ивановича Серафима Сергеевна вернулась далеко не так скоро, как того хотелось бы Василисе Прокофьевне, боявшейся, что появление постороннего человека как-то помешает работе ее мужа. Рано просыпавшиеся близнецы уже давно угомонились и Иванушка ушел на них смотреть, но Маруся с Василисой Прокофьевной и Лавром Ильичом сидели на кухне, изображая затянувшееся чаепитие, а на самом деле ожидая возвращения Серафимы Сергеевны.

– Мама, ну что ты так долго? – укоризненно встретила Серафиму Сергеевну Маруся.

– Поел Емельян Иванович? – на всякий случай поинтересовалась Василиса Прокофьевна.

– Вы выглядите взволнованной – прищурился Лавр Ильич – Что-то необычное увидели?

Серафима Сергеевна присела к столу и сказала, обращаясь к Василисе Прокофьевне:

– Поел или нет, я не знаю, дорогая. Мне кажется, что Емельян Иванович меня даже не заметил.

Василиса Прокофьевна расстроенно покачала головой:

– Он и меня иногда не замечает, так что не сердитесь.

– Сердиться? Да кто я такая, чтобы сердиться? Это… Это что-то небывалое! Я вошла, поздоровалась, поставила поднос на столик, да и застыла, как истукан, как Лотова жена какая-нибудь, сама не знаю на сколько времени…

– Надолго, мама, надолго, мы уж тебя заждались, все глазки проглядели – неожиданно зло съязвила Маруся, успевшая уже себя возненавидеть за то, что забыла на целых полгода про Емельяна Ивановича, как будто он был чужой и ненужный человек. Я плохая, очень плохая, внутренне истерила Маруся, все носятся со мной, как с хорошей, а я дура неблагодарная, засранка, дура, дура, рыжая дура, так вот пусть все и видят, что я за существо такое.

Но никем, даже обладавшей ангельским слухом Василисой Прокофьевной ее грубость замечена не была, настолько для себя необычно и выглядела, и говорила Серафима Сергеевна:

– Там, в этом сарае целый мир, понимаете? И он живой… А деревья какие прекрасные! Там есть одно, которое с гнездышком и птицами возле него… А эти дуги… Это небо будет, да? «Удивленье райских дуг», как это точно, как изысканно, как скромно и смиренно… А ангелов видели? Какие они странные, задумчивые… Вот именно, что ангелы. Ну вы же это видели, Василиса Прокофьевна, вы понимаете меня!..

Серафима Сергеевна вдруг зашмыгала носом, схватила бумажную салфетку, стала утирать глаза и сморкаться.

Василиса Прокофьевна медленно наклонила голову:

– Очень даже понимаю. Я и сама, бывало, стою за дверью, смотрю в щелочку и глазам своим не верю. Мы же с Емельяном Ивановичем тридцать лет прожили, пока дождались нашего Рая…

Василиса Прокофьевна сидела, выпрямившись, и тоже плакала, не замечая этого и не утирая слез.

Лавр Ильич и забывшая про свою душевную вину Маруся молчали, изумленно глядя на плачущих неизвестно от чего женщин. Прямо, как жены-мироносицы, с иронией подумал Лавр Ильич, но тут же внутренне себя одернул и даже покосился на Марусю, как бы опасаясь, что она может угадать его мысли. Но Маруся думала о другом, вдруг испугавшись, что вычерченная ею аксонометрия детской комнаты окажется в чем-то не точна и это может помешать Емельяну Ивановичу… С тех пор еду в мастерскую женщины стали носить по очереди, делясь за вечерним чаем своими впечатлениями и наблюдениями. А Лавр Ильич, как и положено настоящему агроному, профессиональная деформация, да и вообще профпригодность которого заключается в практически безграничном терпении, спокойно ждал сентября, когда близнецам должен был исполниться год и, стало быть, их ждал переезд в примитивистский «Рай», как считал несколько скептически настроенный по отношению к самодеятельному творчеству Лавр Ильич. Этот скептицизм, однако, не помешал заслуженному агроному однажды вмешаться в разговор женщин о работе Емельяна Ивановича. Речь шла о том, а не показать ли усердному и, возможно, даже гениальному (на чем настаивала Серафима Сергеевна, пугая своей горячностью Василису Прокофьевну) столяру какой-нибудь альбом с репродукциями шедевров деревянной скульптуры? Несведущая в этих вопросах Василиса Прокофьевна неопределенно пожимала плечами, а Маруся с Серафимой Сергеевной заспорили, какую скульптуру нужно показывать – западноевропейскую или русскую.

– Никакую – веско произнес Лавр Ильич, и добавил – Если, конечно, вы не хотите, чтобы работа остановилась.