Сказки про Ивана-Царевича и Иванушку-Дурачка

– Надо, чтобы ты сходил к отцу Владимиру, ему помощь твоя нужна, – сказала Василиса Прокофьевна после завтрака, останавливая Иванушку, который по своему обыкновению направился в детскую комнату, чтобы смотреть на близнецов. С того самого момента, когда младенцы обосновались в доме, он целыми днями сидел возле их кроватки, любуясь на то, как они чмокают, пускают пузыри из слюны, кричат, требуя еды или ласки, тужатся, чтобы пукнуть или покакать, или же, угомонившись, засыпают, непременно держась за руки. Вот ведь какие дружные, удивлялся Иванушка, все-все ведь вместе делают, так что прямо удивительно. Он не менял им подгузники, не кормил, не убаюкивал, а только сидел рядом и смотрел, нисколько не скучая и не пропуская ни единой мелочи в их то беспокойном, то блаженном бытии. Иванушка все не мог привыкнуть к мысли, что это его дети, что он им отец, так как никак не связывал в своем уме их появление с теми часами страстных и почти беззвучных соитий с Марусей, которыми знаменовались все без исключения ночи после их свадьбы. Иванушка смотрел на близнецов, как на деятельное, изменчивое и совершенно необъяснимое для него чудо. С самого начала близнецы категорически настаивали на том, чтобы их не разлучали ни на минуту, а со временем приняли в свою компанию и Иванушку, строго следя за тем, чтобы он был постоянно где-нибудь поблизости. От контроля за Иванушкой их могла отвлечь только Маруся, ради которой они забывали все на свете. В то утро, прежде, чем дать Иванушке поручение, Василиса Прокофьевна сперва переговорила с Марусей, чтобы убедиться, что та не запланировала какого-нибудь важного дела и сможет прийти ей и Серафиме Сергеевне на помощь, если в отсутствии Иванушки близнецы заявят о своих правах. Маруся милостиво дала добро, расположившись для работы над своей кандидатской диссертацией в детской комнате. Уходить Иванушке не хотелось, тем более, что в последнее время близнецы стали заметно расти, и ему очень нравилось подмечать каждый новый миллиметр и каждый драгоценный грамм их стремительного возмужания, но слово Василисы Прокофьевны было для него законом, и, тихонько вздохнув, он двинулся в путь. Протоиерей отец Владимир был приходским священником и настоятелем в Благовещенском храме, находившемся в поселке под названием Павловская слобода примерно в двух километрах от «Садовода». Переехав из города, Василиса Прокофьевна на первых порах была огорчена, что ее любимый храм Косьмы и Дамиана, в который она ходила с детства, слишком уж отдалился, так, что до него теперь надо было ехать, а не идти, как она привыкла. Но к ее радости совсем близко оказался недавно вновь открытый и отремонтированный, да к тому же и очень красивый Благовещенский храм, к которому она и припала всем сердцем. Построенный в первой половине семнадцатого века, этот пятиглавый храм стоял на высоком берегу небольшой речки, придавая пейзажу осмысленность и завершенность. Русские художники-пейзажисты создали своего рода канон или, лучше сказать, икону русского пейзажа, и Благовещенский храм с его окрестностями как будто сошел с одной из их лучших картин. Под стать храму был и его настоятель, отец Владимир, крупный, под два метра ростом, статный, высоколобый старик с густой седой бородой и низким звучным голосом. Священником отец Владимир был прилежным, служил каждый день, не обращая внимания на количество прихожан, которых в начале не было вообще, так как церковь была уже более полувека как закрыта, разорена и даже осквернена. Но отец Владимир так поставил себя перед местной администрацией, такого на чиновников, депутатов и даже местных авторитетных бандитов и полицейских нагнал страху, что те сами бросились помогать ему восстанавливать храм. Суров, величав и серьезен был отец Владимир во всем, что касалось его служения, а потому слава о «настоящем» батюшке мигом разнеслась по округе. Ободранный и обезглавленный храм стал потихоньку наполняться молящимися, а работа по приведению его в полнейший порядок закипела как бы сама собой. Так что не прошло и пяти лет, как Благовещенский храм засиял золотом своих осьмиконечных крестов (подарок местной «братвы») и зазвонил новенькими колоколами (подарок главы администрации) на восстановленной из руин колокольни (подарок ЗАО «Архимед»). Паства отца Владимира разрослась неимоверно, так что в воскресный или праздничный день церковь уже не могла вместить всех молящихся, из-за чего проповедь, независимо от времени года, отец Владимир вынужден был говорить уже с паперти, зычным голосом обращаясь к толпе, теснившейся в пределах украшенной изразцами и тоже заново восстановленной церковной ограды. Но даже среди всего этого многолюдства и, что уж там говорить, самой мелочной суеты, отец Владимир сразу отметил новую свою прихожанку, а именно Василису Прокофьевну, с которой он нашел время спокойно побеседовать. Эта беседа произвела на них обоих сильное впечатление. Василиса Прокофьевна с облегчением констатировала никем, кроме нее, не замеченную кротость, скромность, простоту и незлобивость отца Владимира, а тот был потрясен тем, что на склоне лет удостоился встречи с праведницей, одной из тех, о которых он раньше читал лишь в духовной литературе. Одним словом, они очень понравились друг другу. Василиса Прокофьевна рассказала отцу Владимиру об Иванушке, дав понять, что если ему понадобится какая-нибудь помощь в деле, требующем одновременно бесстрашия, богатырской силы и полнейшей сокровенности, то лучше Иванушки для этого поприща никого не найти. И такое дело вскорости нашлось. Неподалеку от Павловской слободы была постепенно приходящая в запустение деревня Лешково. До революции в Лешково было больше двухсот дворов и около тысячи жителей, много всякой скотины и птицы. Был там и маленький сыромятный заводик, а могучие лешковские кожемяки славились на всю округу своей силой и трезвостью. В Лешково имелись также больница, сельская школа и довольно обширный постоялый двор. Отмену крепостного права жители Лешково не заметили, так как к тому времени все они уже были свободными людьми. Была в Лешково и большая деревянная церковь шатровой архитектуры, построенная в самом конце семнадцатого века взамен сгоревшей во время грозы часовни. И вот тут закавыка, так как очень уж не везло этой церкви с настоятелями, каждый из которых по разным причинам, но довольно откровенно тяготился своим служением. Один оказался пьяницей, другой был как-то патологически жаден, третий совершенно необъяснимо для сельского батюшки брезговал общением с мужиками, четвертый был до того строг, что деревенские его боялись и сторонились, пятый был стар и хвор, шестой постоянно отлучался, путешествуя по святым местам, так, что порой месяцами отсутствовал, оставляя деревенских без исповеди и причастия, седьмой страдал эпилепсией, припадки которой случались чаще всего как раз во время службы, восьмой увлекался энтомологией и ботаникой в ущерб своим прямым обязанностям, девятый был малограмотен и прост до того, что выглядел да и вел себя, как настоящий юродивый, десятый вольнодумствовал и о нем шептались, что он потихоньку курит табак, одиннадцатый был болезненно молчалив и замкнут, двенадцатый был уличен во блуде и с позором изгнан из деревни, а последний, тринадцатый и самый молодой, ничем себя проявить не успел, так как случилась революция, обернувшаяся для Лешково настоящей катастрофой, страшной прелюдией которой стал пожар, начавшийся как раз в храме и перебросившийся из-за ветра и жары на саму деревню. Дома удалось кое-как отстоять, но храм почти полностью сгорел. Вот так и получилось, что в церкви Иоанна Богослова, в честь которого был освящен лешковский храм, на праздники даже в лучшие времена было пустовато, но зато практически в каждой избе имелась большая божница. Нужно сказать, что в Лешково очень приветливо относились ко всяким прохожим людям. Особенно радушно крестьяне принимали паломников, всевозможных странников и странниц, давая им приют и охотно выслушивая их рассказы. Одним из таких пришлых неведомо откуда людей был некто, назвавшийся Игнатием Абрамовичем Кусковым. Сперва он нанялся помогать во время уборочной страды, а затем и вовсе поселился в деревне, подружившись с приютившим его старым бобылем. Кусков был уже далеко не молод и, судя по его рассказам, за двадцать с лишним лет бездомного существования обошел чуть ли не всю Россию, побывав не только на Дальнем востоке, но даже и за границей. Рассказчиком Игнатий Абрамович оказался прекрасным, повествование свое вел неспешно, складно и внятно, как будто читал невидимую книгу, от чего его истории, изобиловавшие всевозможными драматическими и даже ужасающими подробностями, прямо-таки завораживали простодушных обитателей Лешково. К этому нужно прибавить, что каждая из этих историй имела начало и конец, становясь своего рода притчей. Но особой любовью Игнатий Абрамович пользовался у деревенских детей. И причиной тому были не только его рассказы, но и та необыкновенная доброта, которой душа Игнатия Абрамовича была наполнена до краев. В конце концов деревенский сход порешил выстроить для Игнатия Абрамовича большую, просторную избу, чтобы деревенская ребятня слушала рассказы, или, как говорили крестьяне, «наставления» Игнатия Абрамовича, имея крышу над головой и в тепле. Эта изба, стоявшая на краю деревни, и стала со временем одним из классов сельской школы, все предметы в которой на первых порах преподавал сам Игнатий Абрамович по им же составленному учебному плану. А предметы были такие: закон Божий, чтение, письмо, арифметика, история с древнейших времен, ботаника, физика и рисование. Крестьяне в Лешково в основном были грамотные, так что пользу учения разумели и потому на очередном сходе было решено просить Игнатия Абрамовича своим хозяйством не заниматься, а только учить детей, получая за это вознаграждение от мира деньгами (целых десять рублей в год) и продуктами, на что кроткий Игнатий Абрамович сразу согласился. Вторую избу для учения пристроили к первой обыденно, то есть за один световой день. На следующий день так же аккордно к ней пристроили и третью, жилую избу, мебель и разную хозяйственную утварь для которой собрали по дворам. Деревенские печники за неделю выстроили три печки, а деревенские же плотники сколотили столы и скамейки по росту будущих школьников, так что уже к концу второй недели с начала строительства Игнатий Абрамович провел свой первый урок. Он был прирожденным, видимо, педагогом, организовав учебу так, что очень скоро количество соединенных между собой классов-изб увеличилось до четырех. Недостаток учительских кадров Игнатий Абрамович компенсировал тем, что отважно и новаторски поручал обучение младших учеников старшим, тем, кто был посообразительнее. Уезжавшим на ярмарки крестьянам Игнатий Абрамович всегда давал какие-нибудь поручения, занося их в специальный список, а сам он, не желая оставлять без присмотра свое школьное хозяйство, отлучался из Лешково в ближайший город крайне редко, не больше раза или двух в год, да и то лишь для того, чтобы обойти книжные лавки, которых в то время в городе было всего три. Вскоре стараниями Игнатия Абрамовича была собрана маленькая школьная библиотека, а на стенах классов красовались географические карты и гравированные портреты разных деятелей истории, науки и культуры. Почти каждый вечер в первую, самую большую из классных изб набивался народ, чтобы послушать очередную историю Игнатия Абрамовича и затем обсудить ее необыкновенные повороты, а также то, что было в ней поучительного. В один из таких вечеров в избу заглянул молодой местный помещик, проездом оказавшийся в Лешково. Увлеченные рассказом деревенские мужики и бабы не заметили появления графа, а сразу увидевший его Игнатий Абрамович ни на секунду не запнулся в своем рассказе про необыкновенные события, участником которых он был при обороне Севастополя во время Крымской войны. Этим помещиком был никто иной, как Александр Алексеевич Бобринский, принимавший участие в этой войне в чине штабс-капитана. Услышав, о чем повествует Игнатий Абрамович, Александр Алексеевич несколько поразился и дослушал историю до конца, чуть отступив в тень дверного проема, чтобы остаться незамеченным и не мешать рассказчику. Уже поздним вечером он постучал в дверь жилой избы Игнатия Абрамовича, который, очевидно, его дожидался. Никто не знает, о чем они проговорили аж до самого утра, но деревенский пастух, гнавший стадо невдалеке от школы, рассказывал потом, что граф вышел от Игнатия Абрамовича «как ушибленный», а сам Игнатий Абрамович стоял на крыльце «прямой как жердь» и улыбался. Невнятный рассказ пастуха произвел на деревенских огромное впечатление, но что с этим впечатлением делать, они не знали. Рассудив и так и сяк, лешковцы решили, что самое умное, что они могут предпринять, так это поберечь как следует «нашего графа», как они стали называть между собой Игнатия Абрамовича, снимая шапки при его появлении, что он, конечно, заметил, но приписал тому, что таким образом смирные и грамотные жители Лешково выражают уважительное отношение к учителю. Примерно через неделю в деревню приехал посыльный из города. Он передал Игнатию Абрамовичу из рук в руки теплое письмо от губернатора, какие-то бумаги и шкатулку с тремя тысячами рублей золотом, взял расписку в получении и уехал. Еще через два месяца в Лешково один за другим прибыли трое учителей, для каждого из которых уже были приготовлены дома. А через тридцать пять лет, восьмого сентября тысяча восемьсот девяносто шестого года, Игнатий Абрамович начал урок математики, но внезапно покачнулся, выронил мел и, схватившись одной рукой за грудь, а другой опираясь о стену, вышел из притихшего в испуге класса, добрел до своего жилища, лег на диван, тихонько простонал и затих. Баба, мывшая в его покоях полы, охнула и кинулась за доктором в деревенскую больницу, ту самую, на которую Игнатий Абрамович потратил третью часть полученного им золота. Но поделать ничего было уже нельзя, и через пять дней Игнатия Абрамовича не стало. Ему было девяносто девять лет. Игнатий Абрамович Кусков умер, так никому и не раскрыв тайну своей личности, но оставив после себя добрую память и прекрасно обустроенную школу-семилетку, в которой работало уже восемь учителей, были чудесный сад и огород для занятий ботаникой, скотный двор и птичник для занятий зоологией, маленькая химическая лаборатория, большая и очень тщательно подобранная библиотека и даже миниатюрная обсерватория. А зимой из ее восьми печных труб поднимались уютные дымы, напоминая, что школа – это самое теплое и приветливое строение во всей деревне. На момент смерти Кускова в школе училось уже больше сотни крестьянских мальчишек и тридцать четыре девочки, для которых был построен просторный четырехкомнатный флигель и наняты три воспитательницы, преподававшие русский язык, кулинарию и домоводство. На похоронах Игнатия Абрамовича собралось очень много народу, так как, узнав о его болезни, отовсюду съехались бывшие его ученики, некоторые даже с семьями. И потому толпа шедших за гробом выглядела необыкновенно живописно. Тут были крестьяне и военные (включая четырех генералов и одного адмирала), чиновники и купцы, несколько монахов, студенты, художники, артисты, полицейские, журналисты, женщины всех возрастов и множество детворы. Проводив и оплакав своего основателя, школа зажила обычной жизнью, и так продолжалось до рокового четырнадцатого года, когда все пошло наперекосяк. Первая мировая, революция и гражданская война подрубили самый корень деревенского благополучия, приведя к обнищанию и такой убыли населения Лешково, что деревня едва не вымерла вовсе. После двадцатого года положение стало потихоньку улучшаться, но о прежнем размеренном и веками упорядоченном житье-бытье не могло быть и речи, уж больно велики были понесенные потери. Очередной удар Лешково получило во время Великой Отечественной войны, неоднократно, хоть и ненадолго переходя из рук в руки. Но вот что удивительно – чтобы ни случалось, будь то бандитский набег, оккупация, пожар или обстрел, единственным зданием, остававшимся невредимым, была как раз школа вместе с постоянно жившими в ней незамужними и бездетными сестрами Алексеевыми, в начале тридцатых годов приехавшими учительствовать в свою родную деревню. Старшую звали Ираида Васильевна, а младшую Светлана Васильевна. Ираида преподавала историю и географию, а Светлана биологию и химию. Верховодила Ираида, которая была идейным до фанатизма членом партии и вообще отличалась твердостью характера. Кроткая и добрая Светлана побаивалась сестры и во всем ей подчинялась. Первой в Лешково приехала Ираида, только что окончившая московский педагогический университет, называвшийся тогда Второй МГУ. Через два года к ней присоединилась и Светлана, выпускница того же учебного заведения. Инициатива возвращения из Москвы в родную, но уже порядочно разоренную деревню принадлежала, конечно, идейной Ираиде, откликнувшейся на призыв партии поднимать образование на селе, а вконец запуганная и затюканная сестрой Светлана последовала за ней, как овца. Трудновато пришлось сестрам в то вконец угасавшем, то начинавшем подавать кое-какие признаки жизни Лешково, но Ираида была тверда, как кремень, и поста своего они так и не покинули, пережив здесь и коллективизацию, и войну, и еще много всякого дурного и не очень, что творилось с деревней за восемьдесят лет их служения. Накануне того дня, когда Иванушка, повинуясь приказанию Василисы Прокофьевны, отправился к отцу Владимиру, у того побывала сердобольная соседка и бывшая ученица лешковской школы, уже довольно пожилая Ольга Матвеевна Светлова, помогавшая последние годы сестрам по хозяйству. Она пришла с поручением от столетней Ираиды, которая слегла и собиралась в самое ближайшее время умереть. Суть поручения была в том, чтобы, как она сказала, дословно воспроизводя слова своей учительницы, уговорить священника «принять у нее дела». Отец Владимир выслушал Ольгу Матвеевну и решил наведаться в Лешково, взяв с собой Иванушку, так как почувствовал, что ему может потребоваться малообщительный и надежный помощник, если все обстоит так, как говорила взволнованная посланница. Дело в том, что непреклонная Ираида всю жизнь занималась сперва организацией, а потом сохранением в лешковской школе музея атеизма. Сама школа уже лет тридцать, как была закрыта, но это не мешало Ираиде бережно и ревностно оберегать и даже пополнять свой драгоценный музей, многочисленные экспонаты которого она растащила по всем навсегда, казалось, остывшим школьным помещениям. «Не откажите, батюшка, – жалобно говорила Ольга Матвеевна, заметив, как при слове «атеизм» священник нахмурился, – не к кому нам больше обратиться. Ведь Ираида Васильевна всю жизнь над своим музеем промаялась, столько всего насобирала. И теперь вот боится, что все пропадет куда-нибудь. А женщина она хорошая, хотя и строгая, так что жалко ее». Отец Владимир никогда раньше не слышал ни о каком деревенском музее атеизма и, недоумевая, пытался представить себе его экспонаты. Ольга Матвеевна по-своему истолковала его молчание и добавила, заглядывая отцу Владимиру в глаза и несколько понизив голос: «Ценного там много, дорогого…» Упоминание о ценностях, которыми он якобы мог прельститься, рассердило отца Владимира, и он так сурово сдвинул брови, что Ольга Матвеевна даже чуть присела от страха. «Ох, батюшка, простите, – залепетала она, – не так я сказала. Я про то, что если хранить это станет некому, то и…» Она запнулась, и отец Владимир смягчился, заметив на ее лице настоящий страх. «Завтра приеду к часу дня, – сказал он твердо. – Как к вам лучше добраться?» Ольга Матвеевна облегченно вздохнула и затараторила, объясняя дорогу.