Скитания

Гипнотизёр смотрит на неё и произносит:

— Но у вашего мужа тоже сила, и большая, — говорит он. — Только другая. Он — писатель.

Лена отскакивает от него:

— Ну и ну!

Дальше — перерыв, встреча с позолоченной артисткой; потом с кардиналом; потом с графологом. Наконец — поэтическая секция. Дни бегут; рывок утром на машине — в гостиницу; почти ночью — обратно, в ресторан отеля. Считается одним из лучших в столице. Самый изысканный; в Нью-Йорке — одна грубятина. Поёт гречанка. После пения на неё сыплются не цветы, а доллары. Она в восторге, в зале кричат: «Браво!» Стодолларовые бумажки сыплются на неё, как пыльца…

Опять поэтическая секция (ведь Андрей — не только прозаик, но и поэт-неконформист). Шеф этой секции — милый человек, большой поэт. Выступает Андрей. Читает перевод своих стихов. Стихи — об иных планетах. Вдруг встаёт худой, с пронзительными глазами.

— Скажите, господин Кругов, а в Советском Союзе вы за ваши стихотворения сидели в тюрьме?

Андрей не успевает среагировать, вскакивает шеф:

— Я требую немедленно прекратить провокационные вопросы!

Перерывы. Обмен телефонами и адресами.

— А вон, смотрите, там, — Андрею указали на круглый зал, где почти в одиночестве сидел необычайно толстый человек. «Наверное, звезда мирового бизнеса», — подумал Андрей Кругов.

— Это официальный поэт из Калифорнии, — шепнули Андрею. — А та дама берёт у него интервью. Вам к нему не пробиться.

Тут уже Андрей ничего не понял: что значило «официальный поэт»? Он вспомнил Б. из своего университета — тот был общепризнанным в англоязычном мире поэтом.

Следующий день. Заключительный обед. Музыка. Речь мировой звезды бизнеса. Полтора часа английских слов. Конец. Овации. Андрей с Леной выходят из зала. Наперерез — худой, почти раковый, с пронзительными глазами. Глаза горят:

— Ну, теперь, господин Кругов, вы поняли нашу свободу, вы поняли, как мы свободны?

Андрей не удерживается от хохота.

Лицо худого передёргивается.

Последний день. Последний обмен адресами. Связи, связи. Изюминка: выступление пророчицы (официальной гадалки Белого дома). «Наш Нострадамус!» — кричат газеты. Зал, женщина в золотом платье. Гадалка пророчествует…

Последний вечер. Сумерки над столицей западного полумира. Экскурсия в западногерманское и китайское посольства. Западногерманское — всё обычно, ощущение — подчинённые второго разряда. Китайское уже другое — некоторая независимость. Но их прощальные слова: «У китайского и американского народов много общего».

И, наконец, возвращение в К. Отдых.

На следующий день Андрей пошёл к Муру:

— Если честно, я не вполне понял, что значил весь этот содом.

Уильям добродушно расхохотался:

— Чего тут непонятного? Здесь нет прямых наёмников, а есть конкуренция. Вы должны сами понять, что от вас требуется, и предложить себя. Заинтересуются — купят. Если вы поняли, что требуется, — уже это будет говорить за вас. Здесь никто не стучит кулаком по столу и не кричит: «Делайте то-то и то-то». К тому же предложения превышают спрос. Если не понимаете — живите в безвестности, трудитесь, как клопы, найдутся другие. К тому же покров демократии должен всегда соблюдаться, не забывайте об этом.

7

Книга вышла. Начались молниеносные поездки в Нью-Йорк, подписи книги в университете, встречи; наконец, первые рецензии — осторожные, но положительные. Самые «основополагающие», политические газеты, журналы молчали — «не свой», но литературные отозвались довольно значительно. Майкл написал большую статью в леволиберальном журнале. Отмечалось сюрреалистическое своеобразие легенд, их странно-современный подтекст, элементы фольклора и вместе с тем связь с древней философией; и совершенно неожиданно гротеск, юмор, что не свойственно, в общем, этому жанру. Богатство фантазии. Необходимость подобного направления в литературе при современном оскудении её, сухом рационализме и бегстве от глубины…

Уильям утверждал, что откликнулись критики довольно известные, но в чём-то нетрадиционные для Америки. Джим Макферсон разразился блестящей статьёй, а к нему прислушивались. Литературный успех — тем более для первой книги, да ещё иностранца — был налицо. Американский ПЕН-клуб, который раньше просто помогал, неожиданно принял Андрея в свои члены, а это допускалось только после публикации двух-трёх англоязычных книг (и только в виде исключения после одной, если она экстраординарных художественных достоинств). Этот приём означал, что Андрей стал реальным членом американского ПЕН-клуба. Это сразу повысило его статус. Несколько литературных справочников (в том числе международных) обратились к нему с просьбой прислать биографию. От русскоязычных издательств тоже посыпались предложения.

В университете, правда, интересовались больше не сутью его книги, а самим фактом — важным камешком в дальнейшей карьере. Все в один голос твердили, что серьёзная литература, а тем более переводная здесь в убытке — даже лауреаты Нобелевской премии, если они иностранцы, мало продаются.