Скитания

— Будь более жёстким и твёрдым, старик. Наша мягкость не всегда годится. На этот сюрреалистический мир надо тоже ответить необычным ходом.

И он ушёл.

И опять потекли дни своим извращённо-невероятным ходом. Когда в Москве было утро — здесь была ночь. Андрею надо было решить судьбу своей второй книги. Его издательство не нажимало особенно (они печатали в своё время даже великого Маркеса — в неприятное для него время в США), но категорически заявляло, что требуется роман. В остальном он волен. Форма легенд и даже рассказов почему-то мало находила сторонников в читательских массах, хотя, казалось бы, что может быть современнее рассказа с его концентрацией идей и образов.

Внутренне Андрей был согласен — роман так роман, он напишет его в своём духе, и это будет его первый роман. Но терять время было нельзя — нужно было сразу приступать к работе.

Спешка обуяла и нью-йоркских эмигрантов: они тонули в общем потоке. Почти ни у кого не было времени — посидеть и поговорить от души, забыться или, наоборот, уйти в другую жизнь. Даже если отдыхали, то по делу: ведь невозможно было все часы бодрствования бегать, как собака, высунув язык, «борясь», работая или ища работу… Отдыхали функционально, чтоб опять бегать. Последние остатки человеческих мыслей вылетали из головы при таком образе жизни.

Но не все эмигранты жили так. Бедный Генрих — картины его почти не продавались, как, впрочем, и у большинства других художников — влюбился, и влюбился самым странным образом, в Клэр. Они часто встречались в общих компаниях — Клэр приходила или одна (Замарин давно от неё исчез), или со своим старым любовником Джоном Вартом, который, впрочем, был довольно отчуждён. Генрих сам не мог понять почему. Красота, миловидность — смешно, мало ли красивых. Он не мог понять глубинно, что его влекло. Это даже пугало. Может быть, какая-то холодная, даже вещественная обречённость в глазах Клэр — но если так, то только подсознательно, потому что на уровне сознания он не видел в ней никакой обречённости.

Она совершенно к тому же не обращала на него внимания, впрочем, может быть, ещё меньше она уделяла внимания своему неизменному бойфренду. Однако же нельзя сказать, чтоб совсем не было контакта. Генрих, чувствуя её какую-то необыкновенную тревожность, спрашивал, что её мучает.

— Ах, Генрих, — отвечала она. — Я не могу жить, как все, рутиной… Я должна добиться успеха. Уже много лет я пробую всё, что могу, — живопись, переводы, лингвистика… Ничего не получается. Мне ведь уже под тридцать… Обо мне должен знать мир. Я должна добиться успеха. Иначе — какое-то отчаяние…

Он не вполне верил ей в этом плане. Точнее, верил наполовину.

— А духовная жизнь, религия?.. — робко вставил он однажды.

— А, — она махнула рукой. — Наша западная религия — что от неё осталось? Одна форма. Правда, я интересовалась Востоком — буддизм, индуизм, Веданта… Но это очень непонятно для нас. Это требует слишком большой силы абстрактного мышления. А я вот — какая есть, со своим телом и со своими желаниями… Что же мне делать, если я такая есть…

— Всё можно преобразить, — говорил Генрих, а про себя думал: «Почему она так себя ругает?»

Кроме того, он чувствовал, что если сделает рывок, пойдёт прямо, от всего сердца — к этой западной незнакомке, то лёд будет растоплен, плотина прорвана… И его страшно влекло сделать этот рывок. Волосы Клэр и её глаза, в которых было какое-то непостижимое сочетание эгоизма и очарования, приковывали его…

Но его абсолютно останавливала мысль о Любе. Эта непонятная страсть вовсе не означала отмену прежней любви. Но главное — в ударе для Любы, в ударе в спину; он знал, что значат в эмиграции подобные истории, которые могли бы ещё — в некоторых случаях — сходить без трагедий в Москве. Семьи рушились здесь (или, наоборот, укреплялись) — от ударов судьбы, и если действительно были удары, то были даже самоубийства по этим причинам. Или же полное омертвение. И для женщин — хуже всего. Одна эта мысль пригвождала его, как видение ада отвращает христианина от смертного греха. Он уже чувствовал себя бесконечно виноватым перед Любой и мучился из-за этой духовной измены, из-за новой страсти… увлечения… любви… Он и сам не знал, что это такое.

Усилием воли он сказал себе: категорически нет! Лучше мучиться самому, чем мучилась бы Люба. За что? Но он не мог оборвать эту цепь общений с Клэр, хотя бы и в кругу знакомых, и уже переживал, мучился, думал, что Люба уже поняла… Нет, не всё, ибо внутри он ощущал всю огромность своего влечения — но что-то, какую-то часть, хотя она и скрывала это от него самого… И это было ужасно. Нельзя наносить удар в спину на Марсе.

Некоторые между тем сходили от этой жизни с ума. Бедный Яков просто не выходил из своего бреда — где-то подрабатывал, вышел на социальное пособие, обитал в отеле, а лечить его никому даже и не приходило в голову. Не с его доходами тут лечиться, тем более возвращаться в ум.