Скитники

С провиантом обстояло хуже. Десятка два коробок с галетами, четыре куля муки, четверть спирта и пуд соли. Именно ей, невзрачной, серой, с бурыми крапинками, радовались более всего. После месячного употребления пресной пищи, ни у кого не оставалось сомнений, что именно она — соль и есть наиважнейший продукт.

В предыдущий приезд якут сплоховал — забыл ее. Зато сейчас, пользуясь моментом, поднял цену. Привез еще тетради, карандаши для поручика: тот писал книгу о последнем зимнем походе Белой гвардии и вел летопись их маленького гарнизона.

— Тут одно железо? Где патроны? — возмутился подполковник, закончив осматривать поклажу.

— Вот, смотрите, — Василий открыл небольшой ящик.

— Ты что, издеваешься?!

— Ваше степенство, патронов в фактории больше нету. Сказали — шхуна привезет. За шхуну платить надо, за патроны тоже мал-мало надо. Золото надо, — сочувственно развел руками якут.

— Ты же говорил, что у них боеприпасов с избытком! — сказал Лосев вроде спокойно, а у самого глаза побелели от бешенства.

— Тогда было с избытком, теперь нету.

— Ну так увози свои железки американцам! Пусть сами воюют. Откуда у нас золото?!

— Куды черт! Так никак. Шхуна пошла. Золото нада, — твердил свое якут.

— Что ты заладил «Золото, золото». Откуда оно у нас?! Похоже вы, ротмистр, были правы — им лишь бы мошну набить, — Олег Федорович с расстройства даже сплюнул.

— Ваше степенство, сердиться не надо, думать надо… Знаю прииск «Случайный». Богатый прииск. Для такого важного дела у них надо золото взять, — тут же услужливо подал идею якут.

Лосев оглядел товарищей. В их глазах горели искорки надежды.

Офицер задумался. Им владели двойственные чувства. Он понимал: прииск, конечно, шанс, и шанс редкий, но это разбой.

Разрешил сомнения штабс-капитан:

— Господин подполковник, такой случай может больше не представится. Не до реверансов! Брать надо!

— Тогда уж не брать, а занять на время, с возвратом, и расписку дать, — наконец согласился Лосев.

— Конечно, конечно! В фактории говорили, старатели большим фартом хвалились, — обрадованно закивал, засуетился якут. — Скоро туда провиант везу. Буду смотреть, потом вместе пойдем, лошадок дам.

Необходимость угождать покупателю, постоянный поиск выгоды обкатали купца, как вода камень. Он стал гладким окатышем, который удобно лежит в руке, не царапает кожу. Якут прекрасно знал русский язык, и своим сородичам за плату писал грамотные письма, запросы, но, чтобы дать собеседнику возможность почувствовать свое превосходство, любил играть роль малограмотного простачка. Именно из этих соображений он и одевался, как бедняк — старый сермяжный кафтан[92] и латаные ичиги.

Русский язык для него был практически родным. Мать прислуживала в семье богатого русского купца. И Василий, играя с хозяйскими детьми, впитал хорошую, грамотную речь.

Лосев, проходя мимо коловшего березовые чурки Дубова, попросил:

— Ваня, сделай милость, взбодри баньку.

— Сей момент, вашбродь — на вчерашних дрожжах она мигом вспрянет. — Казак блаженно улыбнулся, представив, как хлещется пихтовым веником: любил он это дело до крайности.

— Да сам проследи, чтоб угли стлели.

— Помню, помню, вашбродь.

Иван запарил в шайке веники и давай нахлестывать подполковника сразу двумя, да так, что тот застонал от расслабляющего, духмяного жара. После Лосева пошли штабс-капитан с ротмистром и Василий.

Привычные офицеры сразу взобрались на полок. Якут пристроился на чурке. Прогрелись до обильного пота и давай охаживать друг дружку. Чуть пар спадет — так на раскаленные камни с ковша опять летит ароматный настой. И по новой молотятся, счастливо вопя: «Баня — мать родная», «Кто парится, тот не старится». Василий не выдержал, выскочил отпыхиваться:

— Такая мать не нужна, лучше стариться буду, — бормотал он тяжело дыша.

Когда помылись, разопревшие, помолодевшие мужики долго наслаждались заваренным на травах чаем.

«Эх, да нагулялось, наплавалось молодцам», — вывел от избытка чувств ротмистр. Его мощно, дружно подхватили. Вскоре исчезло все, кроме песни. Пели так, что казалось деревья дрожат от мощного рокота слаженных голосов.

У якута перехватило дыхание — такая внезапная, жалость пробудилась в его сердце к этим заброшенным в глухомань служивым, что и самому захотелось вплести свой голос в их стройный хор.

* * *

Чем ближе отряд подходил к прииску, тем чаще натыкались на лежащий в отвалах свежепромытый песок, местами перемешанный с черными углями (по всей видимости, отогревали стылую землю), старательский инструмент: грохота, тачки, бутары.

Из-за наплывавшего с реки тумана видимость в низинах не превышала пяти-семи саженей. Звуки глохли, очертания искажались: все текло, плыло. Наконец из белой мути проступило стоящее на пригорке длинное приземистое строение с двумя печными трубами.

В этот момент над головами путников, раздался оглушительный треск, хлопки тяжелых крыльев, и черный призрак сорвался с дерева. Люди невольно вскинули карабины, но Шалый успокоил:

— Глухарь.