Сколько золота в этих холмах

Я проснулся однажды и увидел следы лап на заболоченных берегах озера. Для волков отпечатки были слишком велики. Пожары придали небу такой ярко-красный оттенок, что я мог и ошибиться, но в душе я не сомневаюсь: оранжевая вспышка мелькнула в камышах.

Твоя ма пришла ко мне, зевая. Волосы у нее были растрепаны, но я никогда не видел ее красивее, чем тем утром, от нее пахло сном и тем, чем мы были по ночам. Я редко видел ее такой. Пожары вынудили ее бездельничать, и она принялась заниматься своими волосами. Она заплетала их в косички, закалывала, завивала, задавала бесконечные вопросы о том, как причесываются местные дамы. То же самое и с одеждой. Твоя ма достала нитки из своего сундука и стала перешивать свои одеяния, придавая им новые формы. Она уговорила и других женщин присоединиться к ней. Мне не хватило духу сказать ей, что им будет не до всех этих платьев, когда прибудут фургоны, когда они целыми днями будут потеть, укладывая шпалы.

Твоя ма хотела, чтобы я подружился со всеми остальными. Она высмеивала мое стремление к покою, дразнила меня за склонность к уединению. Некоторые люди рождаются одиночками, и их это ничуть не угнетает – таким родился я, и подозреваю, что и ты, девочка Люси, но твоя ма не понимала этого. Она донимала меня вопросами о моей семье, и я наконец сказал ей, что мои родители умерли. Она заставила меня поговорить с женщинами об одежде, вынудила присоединиться к группкам людей, игравших на деньги с соломинками. Она командовала мной.

По правде говоря, лица двух сотен людей не вдохновляли меня. У них были странные разговоры и странный язык, странной была и их манера называть друг друга жирными и выдергивать выбившиеся ниточки из чужих рукавов. И какое могло иметь значение наше внешнее сходство? Я пришел с холмов, а две сотни человек начинали трястись от страха, заслышав вой шакала. Они были мягкими людьми, верившими в кучу вранья, и я в них не нуждался. Я садился играть с ними, чтобы угодить твоей ма, а поскольку я часто выигрывал, я подозреваю, они позволяли мне играть с ними, чтобы тоже угодить ей. Я подозревал, что у твоей ма был любовник среди этих двух сотен, перед тем как они сошли на берег. Один человек из них постоянно с ней спорил, а другой постоянно пытался отдать ей часть своей еды. Она не говорила, а я не спрашивал. Имело значение лишь то, что она приволокла свой сундук к моему озеру и по большей части спала там.

Имело значение, девочка Люси, лишь то, что наступило время, когда глаза твоей ма смотрели только на меня.

Я многое забыл из того, что видел и знал в жизни: лицо Билли, цвет маков, как спать спокойно, чтобы не вскакивать со сжатыми кулаками и болью, которая уже начиналась у меня в плечах, как называется запах земли после дождя, какой вкус у свежей воды. И есть другие вещи, которые я забываю в смерти: что я чувствовал, занося кулак и слыша, как хрустнули костяшки моих пальцев при ударе, как хлюпала грязь у меня между пальцев ног, каково это – иметь руки и голову, но при этом голодать. Я думаю, настанет день, когда я забуду все о себе, после того как вы с Сэм похороните меня – я говорю не о моем теле, а о той малости, что осталась в вашей крови и речи. Но. Если даже придет день, когда от меня останется только ветер, бродящий по этим холмам, то, я думаю, этот ветер все еще будет помнить одну вещь и нашептывать про нее каждому стебельку травы: то, что я чувствовал, когда глаза твоей ма смотрели только на меня. Будь я человеком послабее, этот яркий взгляд испугал бы меня.

Как бы то ни было, но в то утро ма встала и увидела след тигриной лапы. Я обнял ее, решив, что она испугалась. «Тигр», научил я ее и начал описывать этого зверя.

Она сбросила мою руку и рассмеялась.

– Ты разве не знаешь? – издевательски спросила она.

Потом она нагнулась и положила ладонь на тигриный след. Ее глаза бросали мне вызов. Может быть, ты не поверишь, девочка Люси, но она поцеловала землю в этом месте.

– Удача, – сказала она. – Дом. – Она пальцем написала слово на земле. А потом она запела, со временем я узнал, что это тигриная песня. – Лао ху, лао ху[84].

Твоя ма сияла чистым озорством. Бесстрашная. Она не нарушила моего правила не говорить на ее языке, но она проверяла на прочность это правило, как тигр проверял озеро. Она писала на этом языке, пела. Она смеялась надо мной, а я пытался сообразить, что мне с ней делать.

Пожар за ее спиной, небо раскалено – мир горит, ее влажный рот и спутанные волосы, след зверя так близко, что он вполне мог загрызть нас ночью. И при всем этом она смеялась. Она была более шальной, чем все это, собранное вместе.