Сколько золота в этих холмах

Он приветственно поднял трубку и так и замер с поднятой рукой. Предложил покурить и мне.

Кто знает, почему люди делают то, что делают, девочка Люси? Я сто раз прокручивал это мгновение у себя в голове, но так и не смог понять. Не действовал ли он, поспорив на что-то со своим напарником? Или ему приелось курение и он захотел избавиться от табака? Не был ли он похож на глухое животное, которое подходит к капкану и замирает, внезапно насторожившись, волосы его инстинктивно встают дыбом? Не был ли он шакалом, который, будучи загнан в угол, воровато опускает уши и вскрикивает, как человеческий ребенок? Был ли он одинок? Был ли он глуп? Был ли он добр? Что происходит в голове этих людей, когда они смотрят на нас, оценивают нас, что приводит их к решению сегодня называть нас узкоглазыми, завтра пропускать мимо без слов, а в иные дни даже предлагать подачку? Доподлинно я этого не знаю, девочка Люси. Никогда не мог понять.

В ту ночь я взял трубку – не хотел вызывать у провожатого подозрения. У него был встревоженный вид. Ему хотелось говорить. Он сказал что-то о красоте луны, она и вправду была красивая, о том, что пожары сходят на нет, они и в самом деле сходили на нет. Он сказал что-то о маленькой сестренке дома, отчего в животе у меня завязался такой узел, что я даже хотел было разбудить твою ма, взять назад свое обещание, сообщить ей всю правду о себе и принять тот приговор, который она вынесет, но тут провожатый спросил:

– Ты вообще откуда? Оттуда же, откуда все они?

Я в ту ночь был полубезумен, выплескивал хранимые тайны. По какой-то причине я сказал ему:

– Вообще-то я с этой самой территории. Родился неподалеку отсюда.

И этот человек рассмеялся.

Я сунул его трубку себе в рот. Затянулся. За раскаленной чашей трубки перед моими глазами я видел еще горящие вдали пожары. Животные убегали от огня, возможно, чтобы больше никогда не вернуться. Я втягивал в себя дымок и раскалялся, я думал, не сказать ли ему, что смеяться тут нужно по иному поводу: он и тысячи других всего лишь в прошлом году пришли разорять эту землю, а теперь объявили ее своей, тогда как эта земля принадлежала мне, и Билли, и индейцам, и тиграм, и бизонам, а теперь горела… и тут мне в голову пришло словечко твоей ма. «Справедливость». Я пожелал ему спокойной ночи.

* * *

План твоей ма проводили в жизнь только я и она. Две сотни людей были заперты в здании, а твоя ма сказала, что нам все равно не нужно им ничего говорить. Сказала, лучше позволить им спать спокойно. Сказала – нетерпеливо тряхнув головой, – она знает, так для них будет лучше. Сказала, они будут ей благодарны.

Она попросила меня научить ее слову, которым это называется. Не «ложь», не «лжец». Что-нибудь помягче. Я научил ее слову «тайна».

Мы ускользнули, держась за руки. Кивнули человеку, стоявшему на страже. Мы пошли на холмы, сгрудившиеся вокруг стоянки провожатых. Там мы набрали полные руки сухих растений и сплели из них дорожку, мы проложили ее так, чтобы огонь прошел по ней. Мы окружили стоянку провожатых сухим кустарником, травой, которая сплелась так плотно, что могла гореть долго, угрожающе потрескивая головками чертополоха. Высокая трава скрывала наши намерения – и мы построили круг, ограду, тюрьму из горючих растений, пламя от которых поднимется выше стен. Требовалась только искра, чтобы поджечь все это.

И в ходе этой ужасной подготовки мы лежали ничком и тихонько перешептывались. Если бы охранники удосужились посмотреть в нашу сторону, они увидели бы только раскачивающуюся над нами траву, точно так она раскачивается, когда по ней проходят любовники.

Когда пришло время моей вахты, я занял свое место у здания. Двое охранников вернулись на стоянку. Они принялись за еду. Твоя ма, невидимая для них, лежала в начале длинной дорожки из сушняка, она и высекла искру из кремня.

* * *

Эту историю тяжело рассказывать, девочка Люси. Даже мне. Плоти у меня не осталось, и я вроде бы не должен чувствовать боли, но это воспоминание болит.

* * *

Мы собирались обменять две жизни на две. Но у огня были свои соображения на этот счет. Пламя вспыхнуло так, будто оно было не пламя, а нечто живое: огромный зверь взметнулся ввысь, оранжевые языки огня, прорезаемые темными полосами дыма. Зверь, рожденный на холмах, рожденный яростью, которую должна почувствовать на себе эта земля. Этот зверь явно был не из ручных. Ты когда-нибудь загоняла в угол зверя, девочка Люси? Даже мышь повернется и укусит в последний момент, когда поймет, что смерть рядом. Я клянусь тебе, девочка Люси, что холмы под этот треск и дым родили тигра.

Я видел, как пламя покатилось вниз по склону. Я видел черные очертания двух провожатых, бежавших от огня. Но недостаточно быстро. Пламя быстро нашло сухой круг, выложенный нами, и поглотило стоянку охранников.

Я тогда радостно заулюлюкал, видя твою ма, которая выбежала из своего схрона и понеслась к нашему озеру.

Огонь, покончив со стоянкой, направился, как мы и планировали, к ручью. Мы полагали, что он умрет в воде. Тихой смертью.