Скопус-2

Выходит, что Александр Федорович Адуев ехал в город населенный, а АФ уезжал из города пустеющего. А может быть, и — опустевшего. Не раз переименованного по соображениям мечтательным, то есть идеологическим, а все-таки неизменного: как был задуман. Приведенного к ранжиру «родимого губернского города»: по приказу азиатской Москвы выселяли дворян (как вселяли, так и выселили), петербургских жителей расстреливали и выгоняли за границу, потом они вымирали в блокаду, потом Москва сотворила «ленинградское дело» и «дело врачей», переменив состав населения, перестроила Невский и заслонила красными полотнищами ложноклассические фронтоны.

АФ ушел из дому с утра, встретился с Димой Поспеловым в метро у канала и отправился бродить с ним по городу.

— Грустно будет без тебя, Саша, — говорил Дима, уперев рыжую бороду в грудь. — А признаться, так не только без тебя, а и без вас всех. Ты погляди, как город пустеет… По Невскому теперь скучно ходить — знакомых лиц почти нет. Понимаешь ли, что это значит? Уходят те, кто знал меня всю предыдущую жизнь, от самого детства до старости. Это — как если б я прожил до ста лет, а все мои ровесники, друзья, приятели, все близкие мне люди умерли до меня. Они умерли, а я живу еще почему-то… зачем-то… Вы все исчезаете, как на тот свет… Город пустеет, краски города тают, друзья уходят в никуда… А письма — это вроде спиритического сеанса: связь с потусторонним миром, — добавил Дима и совсем пригорюнился.

Долго они молча шли по гранитным плитам, чистым после дождя и особенно звонким в такие осенние утра. Не шевелясь, лежали на плотной воде канала опавшие листья, не шевелился и пряный осенний воздух, звук шагов ударялся гулко в стены домов и затихал смиряясь.

Говорить было не о чем, все было переговорено — так и бывает перед отходом поезда. О чем ведь ни заговори, все некстати: о важном — не место, да и не хватит уже времени говорить о важном. А о неважном говорить — только себя занять и отвлечь от грустных мыслей. Стоит ли отвлекаться от грустных мыслей в минуты расставания, когда именно грустные мысли так милы тоскующему сердцу и так сладки?

Можно ли было ожидать от Димы каких-либо наставлений и советов для будущей жизни АФ? Что такое мог он сказать про ту сторону? Несуществующее здесь пребывало там, а здесь сущее исчезало там же, становилось призрачным, тающим, зыбким. И забывалось.

Они давно миновали скрежещущий трамвайными колесами перекресток между тремя улицами и рекой; махнув рукой, прошли мимо книжных магазинов и направились к вьетнамскому кафе на углу. Вошли, вдохнули унылый запах спитого кофе, оглядели стойки и столики, вздохнули по поводу отсутствия Дины, которая одна понимала, что такое тройной и четверной кофе; никого не увидали и хотели было пойти в ирландское кафе. Но передумали, потому что там тоже не было общих знакомых, а только плотные юноши с сертификатами; с ними был знаком АФ, а Дима их не знал, да и знать не хотел: скучные разговоры все о том же, самодовольные взгляды свысока на остающихся и такая странная уверенность, что все их поступки не просто правомерны, как бывают правомерны поступки людей, желающих поступить так или иначе, но сочетаются с требованиями высшей справедливости. В ирландское кафе решили не ходить тоже.

Можно было бы попить кофе где-нибудь еще или, если уж на то пошло, у Димы; кофе у него всегда найдется. Они бы так и сделали прежде, когда никто никуда не спешил, а если и спешил, так разговор в тесной комнате, пропахшей книжной пылью, был куда как важнее всяких дел, которые подождут; а если не подождут, так и не надо, и — найдите сами подходящее выражение — что за делячество такое, в самом-то деле!

Все можно было прежде, но не теперь, когда один из них спешил, и торопился, и боялся опоздать, а другой не решался ни на важный разговор, ни на развлекающий. А потому осталась невыпитой чашка кофе и во вьетнамском кафе, и в ирландском, и не зашел АФ выпить дружескую чашку кофе к Диме, и не было между ними никакого разговора, потому что спешил АФ туда, где станет вспоминать с тоской и досадою на себя, что не выпил эту чашку кофе и не договорил этого разговора; эта чашка кофе и этот разговор станут так же невосстановимы, неосуществимы и невозвратны, как добрые и ласковые слова, не сказанные вовремя близкому человеку, внезапно умершему; не родились зачатые слова.

Они обнялись и расстались навсегда, хотя АФ и спросил: «Ты придешь проводить?» — а Дима утвердительно кивнул, зная, что не придет: ничего больше они друг другу не скажут; нечего больше говорить; да и как сказать, если народу будет битком, все чужие и ненужные для последних прощальных слов.