Скопус-2

Нет, с какой стороны разочарован?! Жизнь — суровая школа, дураки не согласны учиться в другой, а умников и победителей осуждать запрещается. Правильно, и я не Бог весть какой борец, поэтому, если оставлен жизнью в дураках, то не по собственному выбору. Единственное утешение.

Яков Цигельман

Приключенiя желтаго петуха Отрывки из романа

Настасьино горе

— Настасья! — произнес Шарафутдинов-Подольский и отодвинул чашку с надписью «Кого люблю, тому дарю». От батареи парового отопления шел приятный жар. Шарафутдинова-Подольского разморило, и голос его прозвучал не так строго, решительно и безапелляционно, как он хотел, когда готовил сегодняшний утренний разговор — непременно утром и обязательно после завтрака. Насте этот тон был вполне знаком: таким манером ее Коля просил денег на опохмелку. Но вчера он не пил, как не пил уж почти месяц. Это пугало Настю, и вот сегодня она предполагала за обедом распить с Колей поллитровку любимой «зубровки». И жирных щей наварила Настя вчера. И вчера же маленького Валерку отправила к бабушке.

— Настасья, — продолжал между тем Коля Шарафутдинов-Подольский. — Я уезжаю.

«Да пусть тебя черти унесут!» — могла бы сказать Настя, но вспомнила о тоскливой доле одинокой женщины с ребенком. И пока она вспоминала и раздумывала, Шарафутдинов-Подольский, удивленный молчанием Насти, повторил:

— Уезжаю я, Настасья.

— Куда же? — испуганно спросила Настя.

— А в государство Израиль, — ответил Шарафутдинов-Подольский и приосанился.

— А как же я? — жалобно спросила Настя.

— А ты — остаешься, — ответил Шарафутдинов-Подольский.

— Ты разве — еврей? — со страхом спросила Настя. — Ты ж Шарафутдинов. Татарин, значит, — сказала она и замерла: вдруг почувствовала, что перед нею сейчас раскроется тайна, какая раскрывалась в детстве в сказках про колдунов. И тайна эта тотчас раскрылась. Потому что Коля сказал:

— Я — Подольский. Значит, еврей, — помолчал и добавил: — Я — казанский еврей.

Тайна раскрылась перед Настей именно так, как раскрывалась в детстве: ведь можно было догадаться сразу, но не догадывалась, и — вдруг… И Настя заплакала. От испуга она побледнела, лицо ее скисло, губы скривились. Смотреть на Настю было неприятно, и Шарафутдинов-Подольский отвернулся.

Дворницкая, по которой он заскользил сейчас рассеянным взглядом, была не то чтобы тесной, она была просторной. Большую часть обстановки Настя насобирала на помойке, когда жильцы обзаводились новой современной мебелью и выбрасывали старую. Кое-что Насте дарили за услуги, а кое-что она прикупила сама. Потому и оказалось здесь павловское кресло с изрядно поношенной зеленой обивкой, прикрытой украинскими расшитыми «думками». Над ним в золоченой барочной раме висела купленная на Сенном рынке картина, изображающая охотника на уток, самих уток, летящих к оранжевому солнцу, и кусты смородины на первом плане. Три венских стула стояли у стола, новомодно приткнутого к стенке. Две табуретки не мешали венским стульям изящно изгибаться, а только унижали себя попыткой втереться в приличное общество. Кровать с шишечками удивлялась хитроумию немецкого раскладного дивана. Зеркало, в красную раму которого были засунуты фотографии Насти, Валерки и деревенской родни, висело у печки. Коля не позволил выкинуть печь, когда провели паровое отопление. Вот все вместе и было дворницкой, по которой скользил лениво взгляд Коли Шарафутдинова-Подольского.

На самом-то деле его звали не Коля, а Евсей. Так же звали какого-то его предка; он уже и не помнил — какого, да и знал ли когда. Евсеем он был по паспорту; дворников Евсеев в наше время не бывает; никто его так не звал: это был бы просто анекдот, если б дворник был Евсеем. Евсеем может быть доктор, но тогда его зовут Евсей Маврикиевич, он лысый и пожилой, а голова у него редькой вверх.

Поэтому Шарафутдинова звали Колей. Почему же не Васей? — спросите вы, не догадываясь, что Шарафутдинов не может быть Васей. Если Шарафутдинов, то он, скорее всего, Коля, как и оказывается на самом деле. А уж Евсеем ни в коем случае: из Евсея не получается ни Вася, ни Коля.

Могла бы Настя быть Аграфеной? Мочь-то она бы могла, но кто бы ей позволил? Дворничиха может называться Зиной, Лидой, Верой, Тосей или Настей, но уж никак не Аграфеной. Впрочем, Аграфена и не была дворничихой.

И вот что забавно и примечательно: адуевскому дворнику можно было зваться Евсеем, а Шарафутдинову-Подольскому такое было не с руки. А — почему? А — потому. И наше дело факт сей отметить. Мы и отмечаем, что Шарафутдинову-Подольскому не с руки было зваться Евсеем до поры до времени.

Шарафутдинов-Подольский крякнул и махнул рукой. Настя опомнилась и сказала:

— Как же я-то, Коля? Я ведь жена тебе…

— Настя, — заговорил Шарафутдинов-Подольский, — ты мне не жена. Ты мне — ответственная квартиросъемщица. Я у тебя снял угол. И все. А остальное никого не касается.

— А спал ты с кем?