Скопус-2

Сидели за закрытой дверью, боялись нарушить тишину, вслушивались в нее и считали часы.

Да, теперь тишина пропала, всенародный День велосипедиста. Нет машин на дорогах, самое время превратить их в велотреки. Нет, не раздражает. Быть впряженным в ярмо истории постоянно так же невозможно, как скинуть его напрочь. У кого есть силы единовременно проливать пот на строительстве нового Храма и слезы по поводу разрушения старого? Отплакали свое на брегах Вавилона… Надеюсь, что нет. Хорошо бы оставить этот день велосипедистам и личному выбору души. Кому плачется, пусть поплачет, кому плакать не хочется — пусть крутит педали. Я, скажем, не любитель хорового пения, и дней для переговоров с Всевышним мне в году достаточно. Но ежели кому-то удобнее плакаться в приемный день и не беспокоить канцелярию частными визитами — его дело.

Нет, теперь уже не пощусь. Моя совесть работает натощак не лучше, чем на полный желудок. А тогда я не был в этом уверен. И решил голодать. Тишина стояла непостижимая. Даже Муська не жужжала. Взялся было за книжку, Надя отняла. Она у нас максималистка. Покаяние, так покаяние. Как назло, каяться не в чем было. Не заготовил. Вслушиваюсь в себя — там тишина, ничего не шевелится. И вдруг — рев моторов. Сначала решил — в животе бурчит. Нет, моторы. И сверху — самолетный гул.

Надя, между тем, сглотнула первую виноградину. Раз уж ездят и даже летают…

Включил радио, сначала исподтишка, после на среднюю громкость. Что передавали? Белиберду. «Нитка шерсти… нитка шерсти… утренняя заря… утренняя заря… зеленый выгон…»

Вроде негромко радио играло, но, ввиду абсолютной тишины, двор услыхал и сбежался. «Что передают?» — спросил Липкин, ветеран многих войн. Я перевел. «Похоже на шифр». У него был вдолбленный и принятый комплекс захвата радио и телеграфа. «Революция?» — несмело предположил. Я отверг. «Кто против кого?» — «Бегин захватил власть». — «Чушь, — вмешался Игорь Грушкин, плохой мастер на все руки, — просто воинские сборы. У меня есть приятель, ему надо ехать к бензоколонке, когда по радио услышит: „Дойная корова“». «Дойная корова», — послушно объявила дикторша. Грушкин вызвался поехать к бензоколонке, найти приятеля и выяснить, в чем дело. «На машине все-таки…» — засомневался Липкин. «А я на велосипеде». Не утверждаю, что моду на велосипедный Судный день выдумал Грушкин, то есть трудно предположить, что с него началась какая-нибудь мода…

Мы вышли во двор, а там стоял «виллис», здесь его называют «джипом», и Ионатан прощался с Машенькой Шор. Двор не любил Ионатана. Машенька привела его со стороны, и даже (или особенно) ее собственные родители не пришли от этого в восторг.

Зайдешь к Шорам — сидит, развалившись в единственном кресле, жрет арбуз, обтирает ушные раковины несвежим платком и здоровается не с тобой, а с тайным агентом в телевизоре. Отец Машеньки, Залман Шор, покрывался зелеными пятнами по медному загару. Простой парень Залман Шор тянет телефонный кабель по земле, крепким словом не брезгует, торгуется, как одессит, хотя родом из Бобруйска, но притом в сандалиях на носок, а не на босу ногу, и рубашка застегнута до приличия… к книжке прикладывается, в шахматы разумеет, хорошей выучки пролетарий. Для него дом не просто крепость, а крепость под флагом, и тут такое… «Когда уже уберутся на собственную квартиру! С глаз вон, и с нервов долой!»

Теперь же нежно целуется с зятем, смотрит гоголем. В чем дело? «Война», — объявляет Залман. «Сборы!» — сердится Игорь. «Война. Ионатана призвали. Вот, спроси».

Спрашивать откомандировали меня, Ионатан никакого языка, кроме своего, не понимал и понимать не хотел. «Война, — подтвердил. — План Даяна: заманим в клещи, трахнем со всех сторон, и капец! К концу недели буду назад».

К концу недели была первая воздушная тревога. До этого я о них в книжках читал. Ничего страшного. Поднимаешься на крышу, сыпешь песок, зажигалка шипит. Развлечение.

А тут велели как раз спускаться в подвал. Сирена выла дурным голосом. Я кое-как управлял собой, но у Надьки руки и ноги высвободились от управления… ни один тормоз не работал. Заплетались, тряслись, цеплялись за стулья, за столы и занавески. Потом ничего, привыкли. Тряслись слегка, но действовали. Сколько тревог было? Не вспомню. Вовсе привыкнуть не успели. Одна только Берта сжилась с сиренами. Отказывалась спускаться. «Что это за убежище, когда в нем вся вода и вся канализация? Лучше пусть штукатуркой убьет, чем в вонючей жидкости тонуть».

Да нет, Леня, с точки зрения ПВО Берта абсолютно права. Когда строили наш дом, война казалась пройденным этапом. Победители не способны судить здраво. Пускают много сопель, чтобы было чем перешибать.

Прошла неделя, пошла вторая. Новости налетали — хуже саранчи. Все, что было зеленого в душе, сожрали под корень. Там провал, и тут прорыв. Чем спокойнее тон дикторов в телевизоре, тем муторнее на душе. Я знал, что война — царство слухов, но знать одно, а жить в нем другое. Сколько бы отдал за слово правды, даже самой горькой!