Скопус. Антология поэзии и прозы

Не жалею, не прошу ни о чем,
Просто верю я в тебя, Конвоир.
И начищена луна кирпичом,
Будто небо нарядили в мундир.

Слушай, небо, я боюсь умереть,

Слушай, можно — я еще поживу?
Я смотрю и не могу не смотреть
В полицейскую твою синеву.

Я не верю ни лесам, ни лугам,

Верю слову твоему — «Подыхай!».
Я молюсь твоим смазным сапогам,
Я молюсь твоим усам, Вертухай.

Надо мною ты роняешь слезу.

Ты ведь знаешь — я тебя позову.
Словно рыба, за тобою ползу,
Брюхом вспоротым пятная траву.

Я ведь страху научился не вдруг,

Хоть давно с твоей повадкой знаком,
Мой безносый, мой единственный друг
Ты недаром стал моим двойником.

Сколько раз я обнимал, не любя!

Как мне верилось, что страстью горю!
И не знал, что обнимаю — тебя,
И с тобою лишь одним говорю.

Нам с тобой легко вековать,

Сапогами приминая траву.
Ты кукушке прикажи куковать —
Пусть я буду, пусть еще поживу…

«В игрушечной скворешной синагоге…»

В игрушечной скворешной синагоге
Румынский ребе отпускает хохмы.
И безъязыко воют эмигранты.
Плачь, тетя Соня! Рви седые лохмы!
Ты не увидишь знаменитой Федры
В старинном многоярусном театре,
Ты будешь блеять высохшей козою
И не восплачешь чистою слезою
Над пьесою «Кремлевские куранты»
Идут вперед потомки Макавеев,
Держа в руках игрушечные «Узи».
Плачь, тетя Соня, молодость развеяв
В пятиэтажном каменном Союзе.

Евгений Цветков

Удача

Памяти А. Грина

Сэт не летал на далекие планеты. Он был глубоко убежден в том, что чудо — вроде вывернутой наизнанку рубашки. Надо снять с себя одежду окружающего и вывернуть ее наоборот. Тут все и начнется.

— Послушай, Сэт, — сказал ему однажды знакомый пилот, — а тебе самому довелось хоть раз вывернуться в это самое, о чем ты так много толкуешь?

Пилот летал на чужие планеты. И Сэт промолчал, только поежился от ветра.

— Ты объясни как сможешь, — приставал тот. — Я пойму…

Но Сэт снова промолчал. Медленно они шли по улице. Яркое освещение и холодный порывистый ветер создавали ощущение неустроенности и настороженности.

— Убрать бы ветер, — наконец пробормотал Сэт.

— Что ты?

— Да нет, ничего. Не люблю ветреной погоды. И слишком ярко сегодня. Знаешь, ответить тебе непросто. А объяснить и того труднее. Ведь это, как больные зубы. Либо они у тебя есть, и ты понимаешь эту боль. Либо их нет, тогда бесполезно. Ты не знаешь зубной боли, и все тут.

— Ну это свинство, — в запальчивости воскликнул пилот. — Свинство так говорить. Я, мол, знаю, но как тебе, дураку, объяснишь?! Слишком ты много на себя берешь.

Сэт вздохнул.

— Да не беру я ничего на себя, — сказал он. — Только пойми: есть вещи, которые объяснить труднее, чем алгебру или геометрию. Нет для них общедоступной логики. А ведь только ей мы верим в наш просвещенный век. Пойдем лучше, посидим где-нибудь.

В маленьком накуренном помещении ресторанчика было тепло и разгоряченно радушно. На скатерти желтели пятна, но поданное пиво оказалось свежим и холодным. За соседним столиком одиноко сидел пожилой человек с наружностью не то отставного военного, не то бывшего бармена. Круглое мясистое лицо, коротенькая щеточка усов. Из-под набрякших век холодно смотрели равнодушные глаза неопределенного серо-голубого цвета.

Неожиданно на его лице появилось нечто вроде улыбки, и он хрипловато протянул:

— Привет, Сэт. Не узнаешь?

И, не дожидаясь ответа, подсел к их столику. Сэт улыбнулся в ответ и протянул ему руку.

— Это Тилли, — представил он пилоту вновь подсевшего.

— Кстати, вот у кого можно обо всем расспросить. Он нам послужит если не доказательством, то примером. Послушай, Тилли, мой товарищ жаждет узнать о мире, что шиворот-навыворот, или, попросту говоря, о чудесах. Я так тебя понял?

— Ну, если хочешь, то пусть это будет о чудесах.

— Тилли, расскажи нам о чуде, у тебя оно было, Тилли, не так ли?