Скорбь сатаны

Я смотрю на бутылочку с удивлением, яд бесцветный и его не больше одной чайной ложки … Однако… Он ввергнет меня в вечный мрак и закроет навсегда разнообразные виды вселенной. Такое маленькое средство может совершить так много! Я обвила себе талию подарком Лючио. Чудная змея впилась в меня, как бы имея поручение от него приласкать меня. Ах, если бы я могла поверить столь приятному поручению… Я дрожу, но не от холода и не от страха… Мои нервы разыгрались, это инстинктивное содрогание тела от сознания близости смерти … Как ярко светит через окна солнце! Его бесчувственный золотой взор следил за столькими, умирающими в муках, созданиями без того, чтоб облачко затемнило его лучезарность, как бы выражая этим сожаление!

Из всех разнообразных типов человеческих существ, мне кажется, я ненавижу класс поэтов. Я любила их и верила им; но теперь я знаю, что они — только ткачи лжи, строители воздушных замков, в которых ни одна трепещущая жизнь не может дышать, ни одно усталое сердце не найдет приюта. Любовь — их главный мотив; они или идеализируют, или унижают ее, а о той любви, которую мы, женщины, ищем, у них нет понятия. Они могут только воспевать или животную страсть, или этические невозможности; о взаимной великой симпатии, о нежном охотном терпении, о любящей снисходительности им нечего сказать. Между их преувеличенной эстетикой и разнузданной чувствительностью мой дух был подвергнут пытке и растерзан колесованием… Я думаю, не одна несчастная женщина, разбитая разочарованиями любви, проклинает их, как и я!

Я думаю, что теперь я готова. Больше нечего сказать. Я не ищу для себя оправданий. Я такая, какова я есть — гордая и непокорная женщина, своенравная и чувственная, не видящая дурного в свободной любви и преступления в супружеской неверности, и если я порочна, я могу честно заявить, что мои пороки были поощряемы во мне большинством литературных наставников моего времени. Я вышла замуж, как выходит замуж большинство женщин моего круга, просто из за денег; я любила, как любит большинство женщин моего круга, за внешнюю привлекательность; я умираю, как умрет большинство женщин моего круга, естественно или самоубийством, в совершенном атеизме, радуясь, что нет будущей жизни…

Я уже держала яд в руках, когда услыхала за собой чьи то подкрадывающееся шаги. Я быстро взглянула в зеркало, за мной стояла… моя мать! Ее лицо, бледное и безобразное, как во время последней болезни, ясно отражалось передо мною. Я вскочила, обернулась к ней, но ее уже не было! Я вся дрожу. На лице выступил холодный пот. Машинально я омочила платок в духи и провела его по лбу, чтобы отделаться от отвратительного, душащего меня, чувства дурноты… Как это глупо! Не все ли равно теперь, когда я сейчас умру? Я в привидения не верю, однако поклялась бы, что мать только что была здесь. Это просто оптический обман, вызванный состоянием лихорадочного возбуждения, в котором я нахожусь. Сильные духи на моем платке напоминают мне Париж, я как теперь вижу магазин, где купила их, и приказчика с навощёнными усиками и необъяснимой французской манерой выражать поклонение в то время, как он подает счет. Я даже засмеялась этому воспоминанию, мое лицо приветливо улыбается мне навстречу, глаза блестят со всем огнём молодости, а около губ ямочки то появляются, то исчезают, придавая мне выражение чарующей мягкости. Однако через несколько часов моя красота разрушится, через несколько часов черви будут вылезать из этих самых милых ямочек.

Мне пришла мысль, что мне следовало бы помолиться. Это было бы лицемерно, но общепринято. Чтобы умереть по указаниям моды, надо посвятить несколько минут церкви… Но я молиться не стану. Было бы трусостью с моей стороны, повторять молитву, которую я не повторяла с детства, только чтобы угодить каким-то невидимым и невозможным властям. Я им не верю и думаю, как и Гамлет, что по ту сторону нашей Жизни все безмолвие и тишина.

Я смотрела в каком-то оцепенении на маленький флакон с ядом в моей руке. Он теперь совершенно пуст. Я проглатывала каждую каплю содержавшейся в нем жидкости, я выпила его быстро и решительно, как пьют противное лекарство, не давая себе времени для размышления или колебания. Вкус его едкий и жгущий мне язык, но сейчас я не осознаю болезненного результата. Я буду следить за своим лицом в зеркале, и замечать приближение смерти: это будет, во всяком случае, новое и не лишенное интереса ощущение…

Моя мать здесь — здесь, со мной, в этой комнате! Она бесшумно двигается по ней, делает отчаянные жесты руками и силится говорить. Она выглядит такой, какой она была, умирая, — только более жизненная, более чувствующая. Я ходила за ней, но не могла тронуть ее — она ускользнула от меня. Я звала ее: „Мать! Мать!“ — но ни один звук не был произнесен ее белыми губами. Ее лицо так страшно, что меня охватил ужас, и я упала перед ней на колени, умоляя ее оставить меня; тогда она остановилась в своем движении взад и вперед и улыбнулась!

Что за безобразная это была улыбка!