Следовательно, я ему ничего не должна. И теперь он и мой возлюбленный, что не станет моим, оставили меня; я вольна делать все, что захочу, с этим ничтожным биением внутри меня, называемым жизнью, который, в конце концов, всего лишь нить, которую легко оборвать. Нет никого, кто сказал бы мне «нет» или удержал бы меня от того, чтобы дать себе последний покой. Хорошо, что у меня нет друзей; хорошо, что я познала лицемерие и притворство высшего света и что я усвоила следующие суровые истины жизни: что нет любви без похоти, нет дружбы без своекорыстия, нет религии без алчности и нет так называемой добродетели без сопутствующего ей более сильного порока. Кто, зная об этих вещах, захотел бы принять в них участие! На пороге могилы я оглядываюсь назад, на короткую перспективу своих лет, и вижу себя ребенком в этом самом месте, среди лесов Уиллоусмира; я могу вспомнить, как началась та жизнь, которой я собираюсь положить конец. Избалованная, обласканная девочка, которой говорили, что она должна «хорошо выглядеть» и получать удовольствие от своей одежды, я даже в десятилетнем возрасте была способна на определенную долю кокетства. Старые развратники, пахнущие вином и табаком, жаждали посадить меня на колени и ущипнуть за мою нежную плоть; они прижимались к моим невинным губам своими увядшими губами, увядшими и оскверненными поцелуями кокоток и городских потаскух! – Я часто удивлялась, как эти мужчины могут осмеливаться прикасаться к губам маленького ребенка, зная, сколько в них скотства! Я вижу свою няню, – опытную лгунью и временщицу, напускавшую на себя царственный вид и запрещавшую мне разговаривать с тем или иным ребенком, потому что они были «ниже» меня; затем появилась моя гувернантка, полная похотливого ханжества, самая дурная из женщин на свете, но при этом с отличными рекомендациями и носящая вид строжайшей добродетели, как многие столь же распутные жены святош, которых я знала. Вскоре я лучше узнала ее, – ибо даже в детстве я была болезненно наблюдательной, – и историй, которые она и мамина горничная-француженка рассказывали, понизив голос, время от времени прерываемый грубым смехом, было достаточно, чтобы просветить меня относительно ее истинного характера. И все же, помимо глубочайшего презрения к женщине, которая внешне практиковала религиозный аскетизм, а в душе была развратницей, я мало задумывалась о трудностях, таившихся за такой натурой. Я жила, – как странно кажется, что я должна сейчас писать о себе, как о прошлом, с которым покончено! – да, я жила в мечтательном, более или менее идиллическом состоянии духа, думая, но не сознавая, полная фантазий о цветах, деревьях и птицах, желающая того, о чем я ничего не знала, временами воображая себя королевой, а потом снова крестьянкой. Я была всеядной читательницей и особенно любила поэзию. Раньше я корпела над мистическими стихами Шелли и судила о нем тогда как о ком-то вроде полубога; и никогда, даже когда я узнала все о его жизни, я не могла представить его мужчиной с тонким, визгливым фальцетом и распутными представлениями о женщинах. Но я совершенно уверена, что это пошло на пользу его славе – он утонул в ранней юности в таком меланхоличном и драматичном окружении, – я считаю, это спасло его от, возможно, порочной и отталкивающей старости. Я обожала Китса, пока не узнала, что он растратил свою страсть на Фанни Браун, – и все его очарование исчезло. Я не могу привести никаких причин для этого, я просто констатирую факт. Моим героем стал лорд Байрон, – на самом деле он всегда был для меня единственным героическим типом поэта. Сильный сам по себе и безжалостный в своей любви к женщинам, он обращался с ними по большей части так, как они того заслуживали, считая исключительными и недостойными представительницами прекрасного пола, с чем он, к несчастью, и столкнулся. Читая любовные строки этих мужчин, я часто задавалась вопросом, придет ли ко мне когда-нибудь любовь и каким блаженством я стану тогда наслаждаться. Затем наступило тяжелое пробуждение от всех моих мечтаний – детство растворилось в женственности, – и в шестнадцать лет меня отвезли с родителями в город, чтобы «узнать кое-что о нравах общества», прежде чем, наконец, «выйти в свет». О, эти манеры! Я выучила их в совершенстве! Сначала удивленная, затем сбитая с толку и не имевшая времени составить какое-либо суждение об увиденном, я поспешила получить общее смутное впечатление о таких вещах, что я никогда не могла ни представить их, ни мечтать о них. Пока я все еще пребывала в изумлении и постоянно общалась с молодыми девушками моего положения и возраста, которые, тем не менее, казались гораздо более продвинутыми в познании мира, чем я, мой отец внезапно сообщил мне, что Уиллоусмир был потерян для нас, что он не мог позволить себе продолжать жить в том же духе и что мы больше не должны туда возвращаться, Ах, сколько слез я пролила! Каким яростным было поглотившее меня горе! Тогда я не понимала трудностей, связанных ни с богатством, ни с бедностью – все, что я могла осознать, это то, что двери моего дорогого старого дома были закрыты для меня навсегда. После этого, я думаю, я стала холодной и очерствела; я никогда особенно не любила свою мать – на самом деле я очень мало ее видела, так как она всегда была в отъезде, и навещала кого-то, если не принимала гостей, и я редко бывала у нее, – так что, когда ее внезапно сразил первый удар, я почти не страдала. У нее были свои врачи и сиделки, со мной все еще была моя гувернантка и сестра моей матери, тетя Шарлотта, что занялась хозяйством, поэтому я начала анализировать общество, никак не выражая своего мнения о том, что я видела. Я еще не была свободной, но я ходила везде, куда приглашали девушек моего возраста, и воспринимала все, не показывая, что обладаю какой-либо способностью к восприятию. Вести себя я стала бесстрастно и холодно – вяло, незаинтересованно и безразлично, – поскольку обнаружила, что многие люди воспринимают это как проявление глупости и что, принимая такой облик, некоторые хитрецы при мне становятся разговорчивее и выдают себя и свои пороки с головой. Так началось мое «социальное воспитание», со всей серьезностью – титулованные, знаменитые особы приглашали меня на свои «тихие чаепития», потому что я была той, кого они с удовольствием звали «безобидной девушкой» – «довольно хорошенькой, но скучноватой», – и позволяли мне помогать им развлекать любовников, навещавших их, пока их мужья были в отлучке. Я помню, как однажды знатная дама, известная двумя вещами – своими бриллиантами и близостью к королеве, самозабвенно поцеловала своего любовника, известного графа-щеголя, в моем присутствии. Он пробормотал что-то насчет меня – я услышала это, но его любовница просто ответила шепотом: «О, это всего лишь Сибил Элтон, – она ничего не понимает». Однако потом, когда он ушел, она повернулась ко мне с улыбкой и заметила: «Ты видела, как я целовала Берти, не так ли? Я часто так делаю; он мне совсем как брат!» Я ничего не ответила, лишь неопределенно улыбнулась; и на следующий день она прислала мне дорогое кольцо с бриллиантом, которое я сразу же вернула ей с чопорной запиской, в которой говорилось, что я очень признательна, но что мой отец считает, что я еще слишком молода, чтобы носить бриллианты. Интересно, почему я думаю об этих пустяках сейчас! Сейчас, когда я собираюсь распрощаться с жизнью и всей ее ложью!.. За окном моей спальни поет маленькая птичка, такое милое создание. Я полагаю, она счастлива? – так и должно быть, поскольку она – не человек… Слезы стоят у меня в глазах, когда я слушаю ее сладкую трель, и я думаю, что она будет жить и петь сегодня, на закате, когда я умру!
