Сковородка судного дня

Тетки не знали. В послежизни они сразу оказались на трактирном чердаке, себя почти не осознавали, поняли, что происходит, только когда я их заметила. Мутти им про фей особо ничего не рассказывала, записку, которая к артефактам прилагалась, Морава незадолго перед смертью в камине сожгла. Вещи? Те, что при Адичке в колыбельке были? Тоже спалила. Да, тогда же. Почему? Не хотела, чтоб доченька расстраивалась и от пустых мечтаний. Пеленка какая-то, погремушка. Деревянная, да, дотла.

Рузя по швейной привычке припомнила, что ткань у пеленки была дорогая, и что ей теперь кажется – со срезанной окантовкой. То есть она вполне допускала, что там вензеля какие-то могли быть. А Гражина, не желая отставать от сестры, сообщила, что уничтожение младенческих вещей по времени с визитом в Лимбург бродячего миннезингера совпало.

– Разумеется, ты, Адичка, этого не помнишь. Водяницы тогда из реки полезли, ты день и ночь по щиколотки в воде скакала. Певец этот попросил разрешения публику развлечь, а после к хозяйке поднялся.

– Не миннезингер он был даже, пришлый. Менестрель, вот кто, – поправила Рузя, – доремарская, хвастался, песенная школа.

– Ну поиграл на ротте своей, то есть на мандолине, баллады жалостливые исполнил. Морава плакала, а как ушел, попросила тогдашнюю работницу ей помочь с одра сползти, ну и пожгла в камине вещицы младенческие.

– Что за баллады? – спросили мы с Болтуном, я, разумеется, вслух.

Тетки завели в два голоса. Заунывную невнятицу не понимала только я, Болтун хихикал как от щекотки, и даже подпел куплет. Пришлось уточнять:

– И о чем речь?

– Грустнейшая история о предначертанной, но так и не случившейся любви, – пояснил браслет. – Он и она, с парными, заметь, именами… Неужели ты их не разбираешь?

Гнусавый трескучий ардерский, как будто страдаешь от соплей, набрав полный рот речной гальки. Где тут разобрать? Хотя…

– Мармадель и Мармадюк, – фыркнула я, – и от этой чуши матушка опечалилась?

Гражина тяжко вздохнула:

– В последнем куплете что-то вроде предсказания было. Что-де судьба не любит, когда ею пренебрегают, и мстит.

Болтун повторил последние строчки песни и перешел на тарифский:

– Не имел чести с твоей мутти быть знакомым, но думаю, ей всего-навсего не хотелось, чтоб Берегиня славного Лимбурга, наплевав на обязанности, своим прошлым интересоваться стала.

– У тебя нет никакого права про матушку гадости говорить! – щелкнула я по браслету. – Понял?

Тетки немедленно уточнили, какие именно гадости. Я повторила.

– Каково?

Родственницы промолчали, но переглянулись с отвратительной многозначительностью.

– Это клевета! – Соскользнув с кровати, я стала мерить шагами комнату. – И бред!

– Если считать, что Морава поверила песенной байке, действительно бред, – согласился Болтун. – И остался у нас, Мармадель, только один вариант, мой. Не мельтеши. Правда, даже такая горькая, лучше приятной лжи.

– Да пошел ты…

Не закончив фразы, я выбежала из спальни, пронеслась в ванную, захлопнула с грохотом дверь, открыла до упора краны с водой и стала срывать с себя одежду.

– В бездну, к фаханам, на ту сторону мира, пусть тебя водяницы до смерти защекочут, пусть стригои изжуют, пусть твои вышние сферы отдадут тебя в переплавку, в пыль измельчат…

Нырнув в ванну, я задержала дыхание.

Это правда, и мутти действительно заботилась о городе больше, чем обо мне.

Сев ровно, я вдохнула горячий влажный воздух.

«Морава настоящей берегиней была, мы так и должны поступать. Перед ее смертью я поклялась, что дело продолжу, Лимбург без защиты не оставлю. Сегодня, правда, Мареку в другом клялась, идиотка сластолюбивая… А все дурная кровь. Я ведь, если подумать и все, о чем сегодня узнала, сложить, самая настоящая ардерка. Тамошние люди очень страстям телесным подвержены, недаром их гнусавое наречие языком любви назвали. Нет, нет, я не такая. Мы, тарифки, женщины порядочные. Себя чародею пообещала? Так обещать – не значит дать… Не мои слова. Откуда только знаю? На девиз похожи…»

Власть наревевшись, я подремала в остывающей воде, выбралась из ванны, неторопливо высушила волосы. Сколько там уже натикало? Наверное, к бургомистру собираться пора.

В спальне перед ростовым манекеном, одетым в старушечье, хотя и нарядное платье, меня ждали тетки. За окном сумерки перетекали в настоящую ночь. Чародей покои уже покинул, наверняка удивляясь своим внезапным приступам сонливости.

Меня облачили, пригласили к зеркалу в гардеробной, чтобы причесаться. Тетки молчали, видимо, не желая расстраивать. Ну они-то должны понимать, что у мутти других вариантов с дочуркой не было? Они все о нас знают.

Рузя разбрызгала над моей строгой прической немного духов, потянула носом, юркнула вниз поправить подол. Очень вовремя: в комнату заглянул Марек, и тетка успела спрятаться за вешалкой.

– Прекрасно ровно настолько, чтобы я здесь не мучился ревностью.

– Повторяетесь, пан чародей.