Скрипач (СИ)

Стирая нежные пальцы в кровь о жесткие струны, мальчик не замечал боли, ведь его вело одно лишь желание – желание сыграть то, что внутри. Размышляя часами о том, как следовало бы сыграть ту или иную мелодию, Ганс находил десятки, а то и сотни разных оттенков одного и того же чувства. Вот, например, какая бывает любовь? Страстная, пылкая, горячая, даже жгучая, или нежная, кроткая, добродушная, молчаливая или кричащая, строгая, трепетная или даже истощающая… Забывая себя, он повторял каждый такт, каждую ноту множество раз, чтобы добиться идеального звучания. В молчаливой задумчивости, он проводил не менее восьми часов в сутки, пытаясь сыграть музыку именно такой, какой слышала её душа.

Но детская неопытность давала о себе знать. Ганс не всегда мог сказать, каким чувством пропитана музыка. Ему просто ещё не были знакомы ненависть и отчаяние, опустошенность или всепоглощающая грусть. Но все изменилось в один день.

Прошло несколько лет. Была осень. Летние звуки, которые навсегда отпечатались в памяти мальчика в тот самый год, когда он впервые взял в руки скрипку, сменились шумом ветра, заставляющего ветви деревьев жестоко хлестать оконные стекла, симфониями дождевых капель, настойчиво стучащих по старой крыше дома. Стрекотание кузнечиков за открытым окном умолкло, да и ставни теперь всегда были закрыты. Вместо шуршащих быстрых шагов прислуги, теперь слышны были тяжелые гулкие шаги доктора и надрывный хриплый кашель.

По вечерам, когда дневная суета утихала, и никто уже не сновал по дому туда сюда, Ганс сам подкладывал побольше дров в камин в спальне матери, приносил скрипку и начинал играть. Женщина, в последнюю неделю совсем не поднимающаяся с кровати, с каким-то особым трепетом слушала, как играет сын, изредка исправляя его или подсказывая, как следовало бы правильнее играть.

Ганс играл для матери так, как не играл ни для кого. Скрипка пела, плакала и страдала в его руках, как страдала его душа при виде угасающей на глазах женщины.

Однажды, играя какую-то незатейливую песенку, услышанную от прислуги, Ганс заметил, что глаза матери светятся каким-то особым блеском.

«Мама, что с тобой?» – спросил молчаливо мальчик, поймав взгляд женщины своими темно-карими глазами.

Женщина ничего не отвечала. Она прислонила ладонь к губам и молча смотрела на сына. Что-то тревожное скользнуло в сердце Ганса. Он положил скрипку на стол и присел на пол рядом с кроватью матери. Сжав её руку своими ладонями, мальчик прижался к ещё теплой, бархатной коже. Никогда мама не казалась ему такой близкой и родной, никогда любовь к ней не была такой нежной и сильной, как сейчас.

Блестящая, словно алмаз, небольшая капелька скатилась от глаза женщины к подбородку, упав на руку Ганса.

«Мама, ты плачешь?» – взволнованно шептали его глаза.

В её дрожащих влажных глазах что-то изменилось, но мальчик не мог понять, что…

- Сынок, – сказала женщина, погладив мальчика по голове, – Я боюсь… Нет, я не вправе тебе этого говорить…

Её голос был хрипловатым от продолжительного кашля, а руки дрожали, ослабленные тяжелой болезнью.

- Иоганн Люсьен, – сказала женщина, – я люблю тебя, сынок. Я обещаю, что я всегда буду рядом с тобой, что бы ни случилось. Только не забывай, не забывай о музыке, не забывай о своей душе. Она всегда должна оставаться такой же чистой и свежей, как сейчас. Сохрани её, сохрани такой как есть.

Мальчик непонимающим взглядом смотрел на мать, смотрел на то, как её полузакрытые глаза наполняются слезами.

- Я люблю тебя, люблю тебя, сынок, – прошептала женщина.

«Мама, зачем ты говоришь это сейчас? Что случилось?» – вопрошал беззвучно Ганс.

Женщина закашлялась. Сухой, надрывный кашель, казалось, отдалял её сознание от сына… Ганс сжал её руку так, как будто ему казалось, если он её отпустит, то силуэт матери исчезнет из его жизни навсегда.

- Воды, пожалуйста, воды, – прошептала женщина между приступами кашля, прикрывая лицо носовым платком.

Мальчик сорвался с места, не помня себя от необъяснимого страха и волнения, сбежал вниз по лестнице, руки его занялись мелкой дрожью. Найдя стакан и наполнив его чистой водой, Ганс осторожно, но быстро поспешил наверх, на второй этаж, где в спальне под самой крышей доканчивала свой век его мать.

«Мама, вот вода, как ты просила!» – крикнул бы Ганс, если б мог, когда приоткрыл дверь.

Мальчик застыл на месте, как пригвожденный. Он не мог, не смел пошевелиться. Пальцы, крепко держащие стакан, разжались сами собой. Стеклянный сосуд вырвался и разлетелся на тысячи мерцающих осколков, столкнувшись с деревянным полом.

«Мама!» – беззвучно прокричал Ганс, бросившись к постели матери.

Острые осколки изрезали в кровь босые ноги, но мальчик не замечал. Он упал рядом с кроватью и схватил руку женщины, начинающую медленно коченеть.

«Мама! Мама!» – произносил губами мальчик, целуя холодеющую кожу.

Но женщина не слышала. Её глаза, наполненные слезами, застыли на веки. Взгляд, брошенный через вечность, такой теплый и ласковый раньше, сейчас стал холодным и бесчувственным. От разомкнутых губ вниз по щеке тянулась алая полоска крови.