Скучный декабрь

— Тяжелая все-таки солдатская доля, братец Франц. — философски заявил флейтист безобразно пьяному оберфельдфебелю, — при хорошем-то начальстве завсегда легко, ничего не скажу. Вот его благородие, хороший командир, лопни мои глаза. У него солдат всегда под присмотром. Дисциплина, стало быть, железная в роте. А вот если интеллект попадется, тогда беда. В Ченстохове еще до войны, когда стояли, отпустили одного рядового в увольнение. Честь по чести дали бумагу, писарь подписал ему. А солдат тот был с Бесарабии. Мутяну, звали, Дорел. Идет он, значит, по городу, направо глянет, театр стоит, налево глянет, значит, жандармский участок — красота неописуемая радующая жабры души, как говорится. Нет бы ему, посмотреть, в кабаке выпить, что есть- и в часть. Так нет же, поперся в театр, в буфет стало быть. Ну, зачем солдату в буфет — то, а, братец Франц? А в театре, как раз представление было, про короля какого-то. Его все дочки того короля из дому повыпирали. Офицеров, их благородий всяких, там, что мух в пиве летом. Много, братец, ой-ей! И все интеллекты! Из студентов, как пить дать, этих! Другие бы дали солдату пару раз по роже, чтобы не ходил, куда не надо и выкинули бы с театры. Эти же пока шарман, парфэ свой расшаркивались, тот Мутяну, кааак напился в господской буфете! Да кааак наблевал им там везде! И еще задрался со швейцаром и поколотил им там все в театре этой. Неудобно вышло, из отсутствия всякой строгости и дисциплины. Дисциплина нужна, что вода по жаре! Как считаешь, братец?

— Яа! — подтвердил слушатель и пьяно захихикал. — Дисциплин!

Дисциплина в батальоне и правда была железная. Когда через полчаса на повороте дороги из леса показались верхами пять человек, а полковник фон Фрич силился рассмотреть пришельцев в бинокль, вторая рота, шедшая в авангарде, уже развернулась фронтом в редкую цепь. Свет таял в цейссовских линзах полковника, как снег в тепле. Вместо людей были видны подрагивающие силуэты.

— Кто это к нам? — спросил его высокоблагородие у капитана Ноймана, также приникшего к окулярам. — Махно?

— Плохо видно, господин подполковник, темно уже совсем. — отрапортовал тот и резко натянул поводья, потому что в строй продолжавшей движение колоны на всех парах влетел драпающий взвод боевого охранения. Образовалась свалка, разведчики в один голос заявляли о больших силах красных, а недоумевающие бойцы первой роты, налетевшей на препятствие, переминались на месте.

— Стоять! — заорал фон Фрич из коляски — Перрвая рота! Правый фланг! Третья рота! Левый фланг! Пулеметы на правый фланг! Орудие на позицию! Разойдись!

К счастью, его никто не слушал, а из цепи занявших позиции на обочине дороги раздались хлопки выстрелов. Конники, потоптавшись на опушке леса, дружно развернулись и исчезли. Пока надрывающиеся в приказах ротные метались вдоль строя, стараясь выстроить войска, его высокоблагородие удовлетворенно осел в дрожках.

— Будут знать, как связываться с нами, — произнес фон Фрич, и позвал: — капитан Нойман!

— Здесь, господин полковник! — из кутерьмы появился сонный капитан.

— Усилить охранение, продолжить движение, наведите порядок в строю. — твердо приказал полковник, добавив помягче, — и мгм… пересаживайтесь ко мне, за победу необходимо выпить. Что там у нас осталось?

— Осмелюсь доложить, яблоневка, господин полковник.

— Гут! — одобрил тот.

С трудом выстроив колонну, батальон двинулся дальше. Солдаты переругивались с боевым охранением, наведшим паники, конец разговорам положил продолжившийся монотонный шаг. Арьергард колонны медленно тянувшийся позади, и оравший на дурнину строевые песни, выстрелов так и не услышал.

Последствия случившегося для обоза выразились тем, что пан Штычка, проезжая через пару минут мимо истоптанной обочины, бессвязно сообщил Креймеру: