Скучный декабрь

— Смотри-ка, братец! Не менее роты было. На ходу, стало быть, нужды справляли. Вот что значит дисциплина! Это как в девятьсот третьем у нас с казнокрадством боролись. Ей-ей, все прикладывали к этому делу. Собрания разные проводили. Объясняли всячески. В Варшаве тогда собрались у генерал-губернатора, был там градоначальник из Лодьзи один. Пан Забер. А были у него огорчения разные со здоровьем. Вроде, как и собрались господа всякие важные, и циркуляр высочайший зачитывают, что казнокрадство искоренять будут. Все поддерживают, а как не поддержать? Случаи всякие описаны назидательные, вроде как один казнокрад прочел циркуляр, и прослезился. А другой, тот, который заместо дома призрения склады фуражные для зятя выстроил, тот даже пять рублей вернул в казну. Чтоб мне треснуть, говорит, нету более у меня ничего, деньги на чернила я в четыре валета проиграл. Вроде как украл, а и раскаялся. Святые люди были! А пан Забер от уборной отойти не может, переел чего, а может, выпил лишнего. Так и пропустил всю борьбу и случаи полезные. Вернулся, стало быть, и по старым порядкам живет, про новые-то, не узнал. Вот ему и заявляют нате — вате! Негоже, дескать, по прежнему-то, по-новому надо. А вы, говорят, даже деньги на борьбу с казнокрадством выделенные, и те в темную спустили, нехорошо как-то, неприлично в общем. Уж, как извинялся то! Как извинялся, а ведь не расскажешь, по какой причине борьбу эту пропустил. По недисциплине и хворобе кишечной. Отругали его, конечно, за этим делом. Ай-яй, сказали! Невинно пострадал человек ни за что. Как сейчас помню, лето было, комары, будь они не ладны. Не то, чтобы сейчас. Ни одного комара. — неожиданно заключил Леонард и печально добавил. — Комарика, хоть какого-нибудь, увидеть, лопни мои глаза. На снег у меня печаль душу давит. Не могу я долго на него смотреть. Один пепел в душе у меня от декабря образовался.

— Яа! — подтвердил оберфельдфебель и пыхнул трубочкой. Не понимая ни слова из рассказов пана Штычки, он, тем не менее, осознал, что речь идет о чем-то невыносимо грустном. Может быть, даже о любви.

За такими разговорами запасы Креймера незаметно подошли к концу, и собеседники ощутили наваливающуюся на них скуку. Постучав по донышку последней бутыли в тщетной попытке вызвать хотя бы каплю картофельной амброзии, Франц Креймер зачем-то обиженно заглянул в горлышко и загрустил.

— Ес гибт нихтс меа, — печально произнес он, показывая пану Штычке осиротевшее стекло.

— Да, — согласился собеседник, — Пустота, братец. Ту пустоту вытерпеть никак нельзя. Иначе ни тебе стремлений, ни тебе радостей в жизни не будет. Все в снег обратится, в печаль и пепел душевный. Грусть тебе изнанку выест, вроде как есть человек, и нету его. Пустой, чисто пузырь на воде. Куда бежать, зачем бежать? Тоска одна на сердце. И сведет тебя та тоска в гроб-могилу, на раз плюнуть. Ты меня спроси: как ту тоску победить? Ту тоску, братец Франц, только правда победит. Ее найти треба, иначе жизни не будет. Не будет! Вот где эту правду найти и какая она, вот то я не знаю. А может она и бродит рядом? Может только руку протяни и твоя она будет? Кто на вопросы эти ответил, ну хоть на чуточку, — показав пальцами меру ответов, музыкант потер отчаянно чесавшийся нос и продолжил, — А сейчас, я тебе как на духу скажу — гитару менять нужно от таких настроений. Хотя бы на картофелевку. Вон там хуторок стоит, видишь?

Хуторок, на который указывал Леонард, тепло светился оранжевыми глазами маленьких оконец. По простому и логичному предположению отставного флейтиста, там, где был огонь, вполне могли присутствовать и картофелевка с бимбером, а также другие, не менее вкусные вещи.

— Обождешь, братец Франц? — предложил музыкант оберфельдфебелю. Тот попытался кивнуть, но от этого движения совсем вышел из равновесия, завалился в сено и немедленно захрапел.

— Ну, жди так, стало быть, я сейчас обернусь, — разрешил пан Штычка и, прихватив гитару, побрел по снежной целине. Хитрый конь господина оберфельдфебеля, дождавшись пока отставной флейтист удалится на достаточное расстояние, всхрапнул и двинулся вслед уходящим батальонным полевым кухням. Воз, бултыхая вялым телом Франца Креймера, удалялся все дальше от темнеющего на фоне белого снега Леонарда. Решив обдумать эту проблему позже, музыкант, погрозив коварному животному кулаком, продолжил свой путь.

Глава 10. Злые перчики пани Яничековой

— Жес ктос? — громко спросил облепленный снегом Штычка и постучал в косую калитку. Почуяв чужого, брехали в свое удовольствие собаки, а за забором плыла тишина. — Вечер добрый! Эгей! Есть кто?

Морозные звезды слабо светили в небе. Синие сумерки залили все пространство вокруг.

— Тебе чего, касатик? — сквозь щелястые доски было видно, что во дворе образовался небольшой сгусток тьмы.

— Мне бы поменять, а и выпить поесть что, — определил цель визита Леонард. — Совсем ничего не осталось. Я тут мимо шел, дай, думаю, загляну. Маешь кош до пицья, бабуля? Я не за так, я на обмен могу.