Скучный декабрь

За такими размышлениями и пением день пролетел незаметно. И когда оголодавшие пехотинцы оказались ввиду небольшой деревеньки, в которой намеревались остановиться, лукавый декабрь, до сего момента греющий души теплом и благостной тишиной, показал себя в полной мере. Темные домики, слегка покрытые вялым от тепла снегом, весело дымили, обещая пищу пустым животам. А страждущим рассудкам то, на что Леонард искренне надеялся — бимбер, ну или на худой случай зловонючую картофелевку.

— Дошли, братцы! Дошли! — предвкушая отдых и прочие удовольствия, неслось по рядам. Близонько вже!

Было близко. Радостное возбуждение по мере приближения отряда нарастало, пока не было прервано катастрофой. Для начала, перескакивая через низкий мур, от домиков брызнули конные передового разъезда. Выбивая комья земли и снега, те неслись по целине, срезая дорожный изгиб, а вслед им треснули выстрелы. А потом началось полнейшее светопреставление.

— Рассыпаться! В цепь! В цепь! — безуспешно командовал бегающий вдоль строя поручик, в ответ, от домов плеснула пулеметная очередь. В пестрых рядах попадали. Кто-то задетый заорал благим матом. Суетливо сдергивая винтовки с плеч, пехотинцы залегали в кисший по обочине снег.

— Заряжай! — хрипели взводные и редкие хлопки ответного огня постепенно слились в вязкий шум. Смерть весело посвистывала, обходя залегших. Легко тормошила кого-то в снегу: «Эгегей, братец! Не скучаешь? Может, ты устал, служивый?». Усталых жизнью не было, и все вздрагивали, пытаясь как можно теснее прижаться к земле, прослышав тот посвист и вопросы. А Смерть, хохоча над теми тщетными потугами, плясала над ними в юродивом безумстве; Устал, братец? А?

— Пулемет, пулемет, братцы! — кричали в беспамятстве.

— По праву, по праву обойти треба! Положуть всех. Обходи их, братцы! — но все лежали, дрожа от одной мысли, что сейчас, вот прямо сейчас, тебя ранят или убьют. И было в этом страхе много темного и несознательного, почти животного. Жизнь, которую не замечаешь за заботами и обидами, ныне такая слабая и худая, качаясь, ходила по стволам винтовок и взрыкивающего пулемета.

Все мешалось, бродило, комкалось. Конники пронеслись сквозь ряд пехоты, исчезнув где-то за спинами, а давешний пекарь Никитенко, неуклюже скакавший позади, миновав строй, мешком выпал из седла. Его каурый понуро встал, ощупывая губами ворот хозяина. Но пекарь оставался недвижим.

Следом, на одной из телег ударил отрядный пулемет, выплевывая всполохи огня из ствола. А затем над головами зашуршало и за залегшим строем грузно ударил взрыв, осыпавший спины и головы грязью. Пулемет, поперхнувшись, умолк. Второй выстрел лег с небольшим недолетом. Видно было, что стреляют люди опытные и хладнокровные.

Пли! Подпрыгивает орудие, посылая снаряд. Заряжай! Блестящая латунь туго входит в отверстый зев казенника. Что-то неотвратимое было в этой монотонности и скупых движениях. Страшное. Сосредоточенность, что бывает у палача, сдергивающего веревку гильотины. И косое лезвие скользит, скользит себе, обильно смазанное жиром. Неопрятное, как вся эта незаметная жизнь. Тут уж попередумаешь всякое, успев попасть между двумя звуками: шуршанием снаряда и чавканьем затвора. Подосадуешь на себя и то хитросплетение обстоятельств, что привело тебя в этот талый сугроб. Припомнишь все горести и недоделанные дела. Но будет поздно. Так поздно, как не было никогда.

— Вилка! Вилка! В атаку, братцы! Накроет сейчас!!! — заметалось вдоль лежащих.

Трудно, ой как трудно встать в этот момент! Не отпускает тебя земля, тянет, липнет к телу, как женщина, оставайся! Оставайся, а? Держит она тебя всеми своими силами. Молит упрямо: оставайся! И ты обнимаешь ее, желанную, да такую бесценную, какую ты никогда не вожделел в жизни. Копаешь ее, ломая ногти, утопая в собственном ужасе и огромном желании. Похоть, вот что сквозит во всех этих движениях, ты хочешь засеять ее собой, всем собой, разумом и хрупкими костями, душою своей, а потом в тишине родиться робко, глядя в коверканные белые просторы. Живой я, Господи? И так чтобы ответили тебе: Живой, живой братец!

Жизнь, вот что она дарит тебе, ничего не требуя взамен и ты благодарен ей, этой земле, пачкающей тебя грязью. Но лежать дальше, вот так изо всех своих слабых сил прижимаясь к груди ее словно младенец, глупо и опасно, ибо третий снаряд в вилке, всегда твой. Прилетит беззвучно и ударит рядом, осыпав злыми осколками, повеет горячим, да сожжет тебя дотла. Идти надо, вставать навстречу неизвестной судьбе, потому как нет ответов, что будет и как будет. И ты встаешь, путаясь в полах шинели, растерянный и жалкий, устремляешься вперед за жизнью, которая задешево достается каждому, но так дорого ценится для одного.

— Ааа! — крик, не крик, но какой-то звук, рвущий изнутри. Бежали, отрывая свой разум от земли. Покидали ее с тоской в глазах и туманом в голове. Падали утробно воя. В штыки! Наотмашь! Бей!