Скучный декабрь

Пестрая толпа кровных родственников нахлынула и остановилась в замешательстве — противника совсем не наблюдалось. Только пан Штычка пытался приподнять основание боевой машины пана Леха, Никодимыч колупал бок сооружения, а вполне довольный жизнью возчик Тимофей угощался трофейным бибмером.

Оправившись от изумления, все сыновья производительного изобретателя заговорили разом, пытаясь выяснить обстоятельства шума. Более сообразительный старший, ткнув бесполезный в этом деле пулемет кому-то из братьев, пришел, наконец, на помощь кряхтящему Леонарду, легко приподняв тяжелый зад зброевого парасоля.

Из гулкой темноты, на свежий воздух в серебристых тенях полной луны, выкатился сам виновник торжества, вполне себе живой и здоровый, если не считать некоторого безумия плывшего в выпученных глазах.

— Аа! — провыл извлеченный на свет божий изобретатель чудо-машины, и продолжил знакомить слушавших с ощущениями, добавив, — Аа!

— Йезу Кристе. Очнитесь, папаша! — затормошил его старший сынок, и тут же перешел к медицинским процедурам, необходимым по его мнению в таких случаях, — Вы сколько пальцев зараз видите?

Толстые как краковские колбаски пальцы с нечистыми ногтями, были вздернуты вверх и поднесены к лицу изобретателя, бессмысленно таращившегося на них. В глазах пана Хворовского троилось, тем не менее, он послушно сосчитал их:

— Аа! — произнес он и зажал ладонями уши, в которых пылали трели всех окрестных колоколов. В ответ ему отпрыск с удовлетворением вздохнул, отмечая явное выздоровление мученика за великую идею Речи Посполитой.

— Идемте до хаты, папаша, — предложил он, и приподняв родителя со стылой грязи, повлек в большой дом. Окружавшие поле битвы плотным каре, другие сыновья пана Хворовского последовали за ними, оставив на месте военных маневров покиданное кое-как дубье. Луна светила им в спины, делая удалявшуюся толпу призрачной и светлой. А скучный декабрь, озадаченно взирал с небес, недоумевая по поводу того, что время, приносящее несчастья и обиды, не истребило тягу самого человека к мученичеству. И мученики эти рождаясь повсеместно, изобретали все новые и новые печали, словно мало было тех, которыми уже наделил божий промысел.

На этом испытание чуда инженерной мысли, и прочие неприятности закончились, и над фольварком наступила ночь.

— А ить хорошая машинка, — заметил вслед ушедшим трусоватый Василий Никодимыч, оставив, наконец, внимательный осмотр монументальной военной хитрости. — На той машинке на войне никогда не убьют. Ежели только пушкой выцелят, но, то сомнительно, так, пан солдат? Неудобство одно с ними уж дюже большие получаются. А пулькой эту штукенцию не возьмешь, неет. Пулька эта что? Пулька это тьху на всем этом. Видал я те пульки, пан солдат, махонькие, что твои спички. На эту штуковину не приспособлены совершенно! Вот есть защита от всех божьих горестей! Ни в жисть ее не пробить, ту защиту!

Вид его во время лекции был самый, что ни на есть торжественный. Казалось, дай вот прямо сейчас чуть той свободы от обстоятельств, каковую имеют больные душой, и забрался бы страж дверей веселого дома в хитроумное изобретение пана Хворовского, да и замер бы навсегда, в счастье и глухоте ко всем жизненным поворотам.

— Только пушкой. Пушкой, господин хороший! — важно повторил он.

Доказывая свою теорию, Никодимыч величественно поднял палец, ткнув в остывающую в небе луну, а затем предложил по такому случаю пойти выпить. За безопасность, как таинственно аргументировал он. Эту причину Леонард, потребляющий по любому поводу, счел отличным предлогом. Они оставили копошившегося на телеге Тимоху и потопали на свет костра

— Ты не обиайся, что я тебе не помог, — произнес грустный швейцар по дороге к возам, — я тех мертвяков боюсь до обмерения душевного. Как увижу такого, так боюсь совершенно. Вот я когда на службу поступил, половым был у Семенова в трактире. Так у нас один натурально помер. Сидел здоровый, а потом как-то, это самое, помер. Так все зараз бросились, чтобы, стало быть, помощь оказать. Мало ли, мож у него в карманах было? И пальто приличное на ем. А я не смог. Вот такое у меня отвращение в душе к этому всему.

— Так не помер же хозяин? — определил пан Штычка, оглянувшись на взвившегося позади безобразно пьяного Тимофея. Тот, придя в совершенно растрепанное состояние духа, слез с телеги, на которой поглощал бимбер, и попытался пойти вприсядку, немузыкально и матерно себе подвывая.

— А еще у меня еще спина болит, — оправдался собеседник, — и пшеков я того. Не люблю я их почему-то. У Фроси ежели пшек зайдет, так определенно на чай кукиш оставит. Еще и носом водют. Ручку им дверную протирай, да чтоб тряпица чистая была. Ну, что за народ такой? За что им ручку протирать? Нешто счастливы они от этого? Радость у них на все это особая?