Скудельные сосуды. Практика личной молитвы по преданию святых отцов.

Эти и иные конкретные способы говорить о Боге суть нечто гораздо большее, чем простые поэтические метафоры. Чем более одухотворяется образ Божий в Ветхом Завете, тем скорее разговор о Боге может и должен стать «антропоморфическим», т.е. облеченным в формы человеческого, дабы отношения с Богом не растворились в абстракции и безликости. Ветхозаветные пророки дают нам самый наглядный пример этих двух движений, которые лишь по видимости кажутся противоположными. Их Бог, как скажет Иоанн, – это всецело «дух»⁴⁴⁰⁾, стоящий в резком контрасте со всякой языческой материализацией божественного. И именно поэтому они могли отважиться говорить о Нем на сугубо антропоморфическом языке так, как о Нем никогда не говорили прежде.

С воплощением Логоса это личностное бытие Божие и Его присутствие и для нас переступило любую мыслимую границу. Его близость в Сыне – это свет, чей блеск ослепляет неверующего. Только верующему Сын открывает доступ к «сокрытому Отцу» и дает возможность доверительно обращаться к Нему: «Авва, Отче возлюбленный», как обычно только любящий ребенок осмеливается разговаривать со своим отцом по плоти.

Почему же и верующему не следует говорить с абсолютно присутствующим Богом ясно различимым голосом, в особенности тогда, когда в своей «келье» он остается наедине с Ним или полагает, что он один. Во всяком случае следует ограждать себя от всякой формы тщеславия. Во время «молитвы», которая следует после каждого из двенадцати псалмов утреннего или вечернего «последования», монахи пребывали «в полнейшем безмолвии», о чем рассказывает Иоанн Кассиан, основываясь на собственном наблюдении⁴⁴¹⁾. В чем же, в сущности, оно заключается, объясняет нам следующее изречение архиепископа Епифания Саламинского на Кипре.

Названный епископ говорил еще: «хананеянка громко кричала и была услышана⁴⁴²⁾, кровоточивая молчала и удостоилась похвалы⁴⁴³⁾. Фарисей взывал /громким голосом/ и был осужден, между тем, как мытарь даже рта не открыл и был услышан»⁴⁴⁴⁾.

Это значит, что в конечном счете главное заключается не в том, молимся ли мы громко или безмолвно, а в том, молимся ли мы – «вместе с братией или наедине» – «по привычке только» или «с чувством», как говорит Евагрий⁴⁴⁵⁾.

Чувством молитвы /aίsthesis/является глубокое раздумие, сопровождающееся благоволением, сокрушением и мукой душевной при исповедании прегрешений «воздыханиями неизреченными»⁴⁴⁶⁾.

* * *

Наконец, нельзя не упомянуть и другую причину, понуждающую нас читать псалмы громким голосом и молиться согласно определенным правилам. Причина эта может показаться странной современному человеку до тех пор, пока он лично не удостоверится в ее истине на собственном опыте: не только Бог слышит голос молящегося, но и бесы его слышат!

Вопрос: когда я молюсь и читаю псалмы и по причине окаменения сердца не понимаю того, что говорю, какая мне польза от этого?

Ответ: даже если ты не понимаешь /смысла/, то демоны понимают, слышат и трепещут! И потому не оставляй псалмопения и молитвы и постепенно с помощью Божией сердце твое смягчится⁴⁴⁷⁾.

Заставляют «трепетать» бесов в особенности те стихи псалма, где говорится о «врагах» и их уничтожении Господом, например, все «псалмы проклятий», которые составляют большую трудность для восприятия современного человека, поскольку они кажутся несовместимыми с духом Евангелия. Отцы, которые хорошо сознавали, что «праведный не проклинает, но молится»⁴⁴⁸⁾, без всякого труда духовно истолковали эти тексты, отнеся их к врагам рода человеческого, т.е. бесам, которые прекрасно понимали их смысл и трепетали, пытаясь даже, как уверяет Евагрий, перейти в контрнаступление: