Скудельные сосуды. Практика личной молитвы по преданию святых отцов.

На первый взгляд кажется, что о. Габриэль (Бунге) принадлежит к тем, кто болеет «ностальгией по Востоку», этим, хоть и нечастым, но весьма характерным для христианского Запада душевным недугом, ищущим для себя прибежища в «восточном обряде». При этом обряд, даже выражая собой душевно чистую (т.е. вовсе не какую-то хищно прозелитическую` ) любовь к древневосточному Преданию, облекая или, скорее, наряжая им как литургическую, так иногда и повседневную жизнь, незаметно, исподволь вступает в какое-то неуловимое противоречие с его содержанием, его духом. Как и всякая ностальгия, он свидетельствует о затаенной душевной трещине, о скрытом противоречии между чаемой родиной и пресной реальностью вокруг нас, которое тем или иным путем всегда выходит на поверхность.

О. Габриэль (Бунге) сознательно отказался как от этого тоскующе подражательного пути, так и от «восточного обряда», избрав, как мне думается, духовно более мудрый и душевно более дельный путь, путь верности вселенскому Преданию, оставаясь в своей Церкви и в своей традиции. Это путь служения «православию на Западе», но не извне, не в разрыве со своей почвой, как это происходит со всеми, кто с шумом, с хлопаньем дверей и «отрясанием праха» время от времени переходит из Западной Церкви в Восточную. (На Востоке, в России, подобный путь психологически с тем же комплексом надлома и разрыва проделывается иногда в обратном направлении). О. Габриэль никуда не переходит; он остается католиком, следуя уставу преп. Бенедикта, но «жительствуя», молясь и веруя при этом подлинно православно. И внешним «иконным» своим обликом, и духовным складом он напоминает одного из тех древних (почти забытых у нас) латинских монахов, имена которых во множестве можно найти и в наших святцах. Говоря о православии, мы не имеем сейчас в виду какой-либо из островков национальных православных Церквей, разбросанных и затерянных на двух материках, именуемых «Запад». Речь идет о православии как о «месторождении Духа», что залегает глубже человеческих разделений. Оно – несмотря на века разделений – не могло вполне исчезнуть и из католической Церкви, хотя и находится по большей части в забвении, небрежении или же в бережном хранении под стеклом в качестве одной из почтенных древностей. В своей церковке, в горах над Лугано, о. Габриэль ежедневно в семь утра (промолившись перед тем еще три часа в своей келье по греческому молитвослову) служит литургию святого Амвросия Медиоланского (ибо Лугано остается «канонической территорией» амврозианского обряда), исповедуя как келейной, так и литургической молитвой своей живую, никогда не утрачиваемую связь с нераздельной кафолической Церковью. И все его служение, как молитвенное, так и писательское, несет в себе ту мысль, что и Запад духовно может быть – и в истоках своих остается – православным, только он забыл о своем православии; и потому путь к единству есть прежде всего пробуждение памяти.

Именно обретение общей памяти, но не о прошлом, а о вечном и изначальном, должно послужить примирению и соединению Церквей. Это то христианское единство, которое, вспомним еще раз Карла Барта, не достигают, а открывают как нечто, что не может исчезнуть из общего апостольского наследия. Поэтому о. Габриэль не принимает и не употребляет слова «экуменизм», находя его поверхностным, мирским, не отвечающим ни трагизму раскола, ни серьезности усилий по его преодолению.

Экуменизм на Западе стал своего рода негласным договором о вечном перемирии (ибо все уже забыли из-за чего, собственно, таким пожаром гудел когда-то сыр-бор), о признании за каждым права быть тем, кто он есть или кем хочет быть, при всей его странной или забавной непохожести на другого, при всем цветении его многосторонне уважаемой, и даже отчасти любопытной религиозности. Разумеется, такой экуменизм принес и еще принесет немалые плоды по части устроения пристойного проживания на съежившейся нашей планете и преодоления того типа воинствующего благочестия, что даром вам выписывает индульгенцию на какую угодно освященную злобу против всех оскорбляющих величие Божие раскольным исповеданием или «богодерзким» обрядом.