Скука прекрасной Бурруджун

Он подтянул к себе ишунскую цитру, пробежал пальцами по струнам и уже не говорил ни слова, наигрывая печальные песни — "Сломанный тростник" сменялся "Уйду заросшей тропкой" и "Умолкшими птицами осени". Принц Аину был весьма хорош собой, но слишком уж высокомерен и горд. Впрочем, юноша так искусно играл на ишунской лютне и слагал любовные стихи, что многие дамы прощали ему все огрехи его характера. "Молодо дерево…"

Под тоскливые звуки Назо-дар-Рокко кривился, а господин Мин-Раге опечалился еще больше.

— Ах, если бы я в день ограбления не был болен! — восклицал он и вздымал к небесам руки. — Боюсь, что я недостоин занимать свою должность…

Дар-Рокко отчетливо фыркнул, оскорбив Мин-Раге до самой глубины его тонкой души.

Мин-Раге происходил из побочной ветви и знатностью похвастаться не мог. Все, чего он добился — а пост его был весьма высок и завиден, — он добился усердными трудами и талантами. Он тяжело переживал любой свой неуспех и всячески старался поправить его.

Не так давно ему было жалованы земли в одной из приморских провинций, и у господина Мин-Раге появилось еще больше завистников. Успешный, зрелый — ему едва исполнилось тридцать четыре года, — щеголеватый и изысканный в манерах, он не мог не вызывать зависть. Вниманием женщин он соперничал и с упомянутым уже принцем Аину.

Впрочем, Дар-Рокко не любил Мин-Раге и без всяких заслуг и наград, считая пустоголовым павлином, который на словах лишь усерден да прилежен, а на деле только и горазд гонять подчиненных. Мин-Раге отвечал ему взаимностью, с презрением относясь к суровому и грубому воину, не привыкшему к дворцовым тонкостям. Мин-Раге и не подозревал, с каким потаенным удовольствием военачальник напоказ попирает правила этикета.

Дар-Рокко был воспитан в старых традициях, и наравне с владением мечом, обучался и каллиграфии, и игре на музыкальных инструментах, но проведя многие дни в походах и сражениях, давно отбросил эту ненужную ему шелуху… хотя, как говорят, прежде в искусстве игры на цитре "маа-дон" ему не было равных, и порой правитель Савана, отец нынешнего, ронял слезы, слушая прекрасную музыку юного Дар-Рокко.

Совет просидел полночи — прислужники несколько раз меняли прогоревшие светильники. Бумаги и письменные приборы были убраны, и мужчины услаждали слух музыкой и разговорами, далеко ушедшими от первоначальных тем. Хмельные напитки и вовсе развязали языки.

— Ах, государь, — говорил Наан-Караму. — Не пора ли ввести во внутренний двор наложниц? У вашего отца их было две дюжины! Некоторые придворные начинают шептаться, что государь болен… все же такое пристрастие к одной женщине ничем хорошим не закончится…

— И кто же это шепчет? — будто бы безразлично спросил принц Аину. — Какие интересные измышления…

Наан-Караму хоть и был уже изрядно пьян, сразу примолк. Ничем хорошим для него не могло обернуться подобное внимание принца Аину, который несмотря на легкомыслие и внешнюю изнеженность, держал железной рукой спокойствие внутреннего двора.

— Чем больше интереса в женщинах, — поддержал и Мин-Раге, не заметивший этой перемолвки, — тем здоровее и достойнее мужчина. Ах, я недавно стал ходить к такой прекрасной даме, что при воспоминании о ней сжимается сердце, а ведь я уже не первую дюжину дней знаю ее… Жена моя подозревает, узнав стороной об этом, и ревнует… и даже это прелестно, признаюсь, хотя и не подобает женщине выказывать такие чувства. Государь мой, только чтоб изведать сладость женской ревности, нужно уделять внимание другим…

И погрузившись в поэтическое настроение, Мин-Раге стал цитировать на память поэму о побитом морозом цветке. Под его тихие слова Наан-Караму заиграл на цитре, и правитель Шашатана распорядился, чтобы угощения и напитки перенесли в один из павильонов — там было бы уместнее такое времяпрепровождение.

На следующий день правитель Шашатана появился в Серебряном дворце в непривычное для себя в время: едва миновал час Окуня, что рассекает хвостом день на половины.

— Правду ли говорят, что господин Иш-Саронна убил себя? — тихо спросила Бурруджун прилегшего у ее коленей правителя Шашатану.

— Ты опечалена? Я велел не говорить тебе. Кто посмел расстроить тебя дурными новостями? — правитель Шашатана приподнялся на локте и оглядел дам. — Укажи, и я распоряжусь, чтобы их наказали.

Дамы замерли под его взглядом, и веера как мотыльки затрепетали у лиц самых малодушных — так дрожали их руки. Гу-иш-Равата без чувств упала на циновки, но никто и не шевельнулся, чтобы помочь.

— Что? — удивилась Бурруджун. — Ах, нет. Не надо. Я сама просила их разузнать для меня новости. Мона, посмотри, что там приключилось с бедняжкой. Мне жаль несчастного, но я удивлена. Господин Иш-Саронна являл собой пример для подражания, и не далее как два дня назад он писал распорядителю о моих дамах и жаловался на их поведение.