Скульптор и скульптуры

Конечно, зависть к коллегам, внезапно разбогатевшим на списании редких книг, быстро бы вытеснили Надеждина из эфира, страна бы озаботилась о них. Но минимум неделя славы у него была бы. Но он был горд, и во славе не нуждался. Не для того он покупал тетрадь, прятался под столом в читальном зале и проникал в книгохранилище. Он был выше земной славы, на высоту пирамиды из книг и вытянутой вверх руки. Его манили высоты, куда как более значительные. Он рвался доказать, что бренен только ум, отсюда столько книг забытых, но бытие бессмертно.

На пути к этому, он уже нарисовал себя в оси координат как нуль-пространство, как ничто, где нет ни плюса, ни минуса. Раз его, как математика, не поняли, то он решил писать высоким слогом. Он, глядя на дым библиотечный, был счастлив. Он снова ощутил, как поток восходящей энергии вознёс его на пирамиду книг, где он стоял как Прометей, как Бог Олимпа с факелом в руке с тетрадкою своей. И это был восторг. И он готов был сойти сума. Но тут другой поток энергий нисходящих обрушил кубарем его к подножью пирамиды, да так, что шишку он набил на лбу своём и потерял тетрадь.

Вот это точно было чудо из чудес. Откуда начал он, туда упал опять. Всё в равновесие, в покой вернулось. Он это ощутил, прочувствовал, но как другим сказать о том, что понял сам? Вот это стало сверхзадачей для него. Как донести весть о том, что истина одна, ей всё равно – ползёшь ты к ней наверх, иль кубарем катишься к ней вниз. Она одна. Она кругла как шар. Ей всё равно.

Она как глобус. Вверху, внизу и слева, справа – проста как шар и как пузырь из мыла – неуловима. Да истина проста.

Глава 4

Не гляди на меня с упрёком,
Я презренья к тебе не таю,
Но люблю я твой взор с поволокой
И лукавую кротость твою.

Да, ты покажешься мне распростёртой,

И, пожалуй, увидеть я рад,
Как лиса, притворившейся мёртвой,
Ловит воронов и воронят.

Ну и что ж, лови, я не струшу.

Только как бы твой пыл не погас?
На мою охладевшую душу
Натыкались такие не раз.

Не тебя я люблю, дорогая,

Ты лишь отзвук, лишь только тенью
Мне в лице твоём снится другая,
У которой глаза – голубень.

Рядом с библиотекой, в ночное, кромешное время, чуть вдали от суматохи пожарников и сантехников, стояла женщина. Она была вся в чёрном. Её милая головка была повязана чёрным кружевным платочком, а милое личико прикрывала чёрная кружевная вуаль. Её траур венчали две крупные гвоздики красного цвета, которые она держала в руках, скрещенных на тонкой талии.

Какого чёрта этой даме надо было ночью в библиотеке, не знает никто, даже из тех, кому положено. Возможно, что она была супругой одного из пожарников. Супругой, готовой к любому концу своего героя при тушения пожара этих великих книг. Женщины доверчивы, а МЧС давно провозгласило себя министерством героев.

Надеждина вид этой дамы заворожил. Он примерял её траур на себя. Он представил себя лежащем на библиотечном столе, в читальном зале, со скрещенными руками, в которые была вставлена свечка. А рядом с ним стояла она у его высокого лба со своими гвоздиками. Но Надеждин был приписан к другому, не такому героическому, ведомству.

Он содрогнулся от видения такого. И запоздалая мысль, о пережитой близости такого вот исхода, его пронзила. Он вспомнил, как кубарем катился вниз. Конец был близок. Нормальные люди расшибаются падая и не с таких высот, а с простых табуреток. А он уцелел.

Надеждин посчитал это хорошим знаком и поверил в свою избранность. Потом, устыдившись, подумал: «Зачем в это верить, если все мы, люди, избраны». Он притворился «зевакой», мол, тоже, так себе, «погулять вышел». На дым поглазеть, вой сирен послушать. Он начал гулять вокруг дамы. Он рассматривал её со всех сторон. Она была очень хороша.