След торпеды

— Петька здорово на тебя похож, — неожиданно сказала Марья Федоровна. — И нос, и глаза… А больше похож он на тебя лицом. Я узнала его год назад, когда он стал встречаться с Олей. Приходил к ней, часто приходил, когда судно в бухте стояло, говорил мне, что женится на Ольге, да не повезло ему… Ольга-то от слез вся извелась, а когда хоронили Петра в море, то и слезинки не обронила. Вернулась домой тихая, вялая… Я докучать ее расспросами не стала. Она поглядела на меня пристально, вроде видела впервые, и тихо сказала:

— Тело Петьки, должно быть, куда-то волны унесли. Не нашли его водолазы. Горе-то какое. — А у самой туман в глазах стоит. На другой день она сказала, что уезжает… Собрала свои вещи, даже не рассчиталась на судне — и как ветром сдуло.

— Куда уехала? — поинтересовался Аким, — И почему так быстро?

Хозяйка тихо вздохнула:

— Свое у нее горе, потому, может, и уехала. А куда — не знаю. Я и не спрашивала. Кто она мне? Квартирантка. Я бы и твоего Петьку не знала, если бы он к ней не ходил. И в ночь идет, и в непогодь. Да-да… Вот Ольгу возьми, к примеру. Твердая, как кремень, а как приходил Петька, шелковой становилась. И водочки ему приготовит, и закусочка тут как тут, и сама оденется как кукла. Как-то она всю ночь не спала, ждала его, а он заявился под утро да пьяный. Она стала попрекать его. Он ударил ее. Я бы ему никогда такое не простила, а она после хоть бы что: ни упрека, ни сожаления. Вот она какая, любовь. Мало того что слепая, да еще и горькая, как полынь.

«Ну и чертенок Петька!» — подумал Аким.

— Вот она как сложилась у них, любовь, — тихим голосом продолжала хозяйка. — Твой сын и себя, и своих ребят угробил… Она, Ольга, уехала. Я просила еще пожить у меня, но она не послушалась, сказала, надо ей ехать, пока не поздно. Понимаешь, она очень любила Петьку, говорила, что это и есть тот человек, которому она может себя доверить. Собиралась расписаться с ним. А когда вернулась с похорон, заявила: «Не могу оставаться здесь ни на один день. На судне все глядят на меня с подозрением, будто я виновата в том, что Петя разбил катер и люди погибли». Собралась и уехала.

— Жаль, — вздохнул Аким. — Я хотел поговорить с ней. Ну, что ж, может, еще повидаюсь с ней. А вам, Марья Федоровна, спасибо за добрую память о сыне. Я так им гордился, так радовался, что и выразить все это не могу. Бросал венок на воду, а сам слышал его голос, будто стоял он рядом со мной… Я, по совести говоря, — изливал горе Аким, — и себя теперь презираю.

— Чего так? — уставилась старушка на гостя пристальным взглядом.

— Я тоже повинен в том, что случилось. Вот ты, Марья, на войне пострадала, и я тоже был на войне, и кровь людскую видел, и пули меня кусали, и тонул я… А вот не было в моей жизни ни одной минуты, чтобы раскис я, как сухарь в воде, чтобы усомнился в разумности того дела, за которое жизни своей не пощадил бы. Любовь к морю я сыну своему привил. А он, видно, думал, что есть любовь без чести. Нет, такой любви быть не может.

Хозяйка молча встала, подошла к старому деревянному сундуку, открыла его, порылась в нем и вытащила какой-то сверток. Развернула его, и на свету что-то заблестело.

— Видишь, что это? — спросила она.

Аким удивился:

— Осколок, кажется, от мины, — сказал он.