Следствие поручено мне

Отец долго смотрел на него, потом снова прикрылся шуршащей желтоватой бумагой с черными полосочками строк. И ни слова не сказал сыну, который только что убил человека. А ведь он всего лишь пугнуть хотел этого кучерявого парня, все выбирал момент, как приставит к голове дуло обреза, а тот парень ему — выручку. Но не успел и слова молвить, как рука дернулась от отдачи: нервы, что ли, не выдержали, что сильно нажал курок? Он же не хотел, нет, но теперь, когда это случилось, казалось: вся его тусклая жизнь шла к тому. И отец своим молчанием будто бы подтвердил это.

Ладно. Дома он сменил брюки, надев под них вместо трико кальсоны. Все окровавленное скомкал, сунул за гардероб. Вынул из кармана «выручку», пересчитал: пятнадцать рублей. Всего-то! Было бы за что… Пятерку кинул отцу на одеяло, остальное сунул в карман. Отец все молчал. Тогда он ушел.

А письмо матери написал сейчас не потому, что душа так просила, а потому, что не сомневался: его найдут. Это точно. Конец скоро все равно. Всю жизнь не везло — и сейчас не везет. Такие дела спьяну да в отчаянии не делаются, если хочешь потом сам жив остаться. Баян забыл, как последний шизик. Может, если бы сразу надумал убираться из машины, так и вспомнил бы о нем. А то взбрело в голову машину отогнать подальше, в темень. Перебрался, дурак, на переднее сиденье, весь кровью пропитался, а такси возьми метров через двести и забуксуй! А еще грузовик, мимо идущий, фарами насквозь высветил. Тут из головы все соображение и вышиблось. Очухался уже возле дома. Хорошо, что хоть обрез нигде не выронил с перепугу.

Он расстегнул было куртку и тут же суматошно запахнулся: что же?! Люди кругом! А если увидел кто?..

И сразу забыл, что уже решил было из этого же обреза и на себе крест поставить, как вчера — на том парне. И не до письма стало — скомкал его вместе с конвертом, суетливо сунул в карман и, придерживая полы куртки, почти побежал к выходу. А людей кругом было ужас сколько, и все смотрели, казалось, только на него, и он уже не понимал, какая блажь привела его сюда, в шум, в толкотню центра, на всеобщее обозрение! Нет, скорее куда-нибудь поближе к окраине, где потише. Надо хоть чуточку успокоиться и поесть. Как следует поесть. Деньги-то теперь при нем. Даже на бутылку хватит. В Прибрежном микрорайоне есть хорошая столовка. Там обычно таксисты обедают… А, пошли они все, таксисты! Главное, хорошая столовка. И тихо, главное. А рядом винный магазин.

Говорят, все меняется в мире и, как многие уверяют, к худшему. Столовка-то явно испортилась с тех пор, как Муравьев был в ней последний раз. Он взял три порции чахохбили, пять кусков хлеба, молочный суп, три компота, булку «домашнюю сдобную». И только отошел от кассы, как сзади кто-то бесцеремонно ткнул его в плечо, да так, что компот плеснулся из стаканов.

«Вот оно. Все…»

Мелькнула было мысль выхватить обрез, отбиваться, но вместо этого он еще крепче стиснул края подно «са, словно боясь уронить его. Компотная лужица косо отражала странно уменьшенное окно.

— Толик?! Это ты, гад, что ли? — изумленно и радостно спросил за спиной высокий голос, и, что странно, первым, после зубного страха, чувством Муравьева тоже было изумление: неужели встрече с ним кто-то может радоваться? И только потом он обернулся и снова чуть не выронил поднос: перед ним стоял Генка Головко.

— Геннастый?! — протянул Муравьев потрясенно. — Ты?! Хвостом тебя по голове!

Сердце немного успокоилось, уже не бухало где попало, потому что это был «наш человек», бывший «коллега» по исправительно-трудовой колонии. В то старое время они с Генкой однажды приложили как следует дневальному, который нашел с великим трудом выкраденные на стройке три бутылки стеклоочистителя и заблажил не по делу. Конечно, выпивка пропала, а жаль, хорошо брала, хоть и казалось поначалу, что все нутро наизнанку выворачивается, — но дневальному они успели дать по разу, пока не прибежал охранник. Конечно, оба попали в ШИЗО[2] на трое суток.

Потом Муравьеву не привыкать стало к этому «углу», но все-таки сейчас, при виде белесой, довольной физиономии Генки Головко, возник и словно бы стал поперек горла гнусный, затхлый запах неволи, несвободы. И, радостно здороваясь с Генкой, тоже колотя его по плечам, Муравьев мельком подумал — очень спокойно и твердо: «Только не туда. Снова туда нельзя. Надо обрываться. Но ведь скоро в кармане опять будут одни нули, куда подашься…»

— Закусываешь? — кивнул Генка на тарелки.

— Хреновенькая тут закуска. Подкрепляюсь малость. Потом пойду за бутыльком — хотел с него начать, да тут перерыв, в «стекляшке».

— Питайся. Я сейчас тоже возьму. А там как раз перерыв кончится, возьмем бутылек, а то пару, пойдем к моей русалке: надо же выпить со свиданьицем. А то еще новый тост знаешь? «Выпьем за секс и бизнес!» Слыхал?

— Нет. Звучит!

— Ну! Это американский ведь тост, не наш. А по-русски: «Выпьем за успехи в работе и личной жизни!» — И Генка тихонько засмеялся, прикрывая рот левой ладошкой.