Следствие поручено мне

На правой руке у него был протез с черной перчаткой, потому что, как он рассказывал, еще в «юношестве», работая на лесоповале, попал под пилу, лишился правой кисти. Но и одной левой Генка умел обделывать свои делишки.

Он вернулся с подносом, ловко поддерживая его культей. Взял то же, что и Муравьев. Ел быстро, жадно, широко раскрывая рот и низко склонясь над тарелкой, при этом взглядывая исподлобья круглыми, очень светлыми глазами. Жуя, спросил сочным голосом:

— Как жизнь?

Хоть кто-то интересуется его жизнью! От глупой, слезливой, прямо-таки девчачьей благодарности у Муравьева снова перехватило горло, и он выдал — словно бы даже небрежно:

— Вчера таксиста замочил, — и раздвинул полы куртки, показывая неровно отпиленное, обмотанное синей изолентой дуло обреза.

Генка, не переставая жевать, недоверчиво уставился, потом глаза его затуманились какой-то мыслью и вновь прояснились, и он снова уткнулся в стакан и тарелку. Неужто и он промолчит, как промолчал вчера отец?.. Нет, вот громко побулькал компотом, прополаскивая рот, и сказал:

— Молоток. Ладно, пошли, обмоем это дело.

Розыск был объявлен. По всем отделениям милиции, железнодорожным станциям разослали ориентировки. Муравьева ждала засада в доме отца, но никто не думал, что он туда придет, если не вернулся до сих пор. На всю корреспонденцию матери «Толика», которая жила в Приморье, был наложен арест. Оперативники проверяли всех, знакомых и приятелей Муравьева. Гаевский предложил узнать адреса его бывших «однокашников» по колонии. Их было немало, поэтому проверку начали с тех, кто жил в городе. Таких оказалось трое: Филипецкий, Шумшун и Головко. Двое первых клялись, что с прошлым покончено, фамилию Муравьева припомнили с трудом. В районных отделениях милиции и на работе о них отзывались очень хорошо. А вот Головко найти не удалось. В доме, где он жил, затянулся капитальный ремонт. Участковый знал, что все лето, сентябрь и начало октября Головко обитал в своем сарае, но с наступлением холодов куда-то перебрался. Ничего плохого о нем участковый сказать не мог, кроме того, что Головко скакал с одной работы на другую, как «воробушек», да и вообще — «слишком много улыбался», Но это было еще не основанием для подозрений. Судя по всему, если бы Муравьев вздумал разыскивать Головко, то пришел к нему домой, а застать здесь бывшего дружка никак бы не смог. Надо было искать к нему другие подходы.

В то время как Гаевский и Маркова вели в управлении допросы соседей и знакомых Муравьева, Женя занимался этим же в неофициальной обстановке. Разницы было мало, но какие-то оттенки интонации и поведения, которые исчезали в узеньком кабинете, где на столе стоял магнитофон «Весна», Жене удавалось уловить.

Его, как, впрочем, и всю группу — ну, может быть в несколько большей степени, чем опытных Маркову и Мудрого, — поражала внешняя бессмысленность преступления. Забрать десятку или чуть больше — приблизительно столько должен был заработать Заславский с начала смены — и не поискать пятьдесят рублей. Какое-то отчаяние или ошеломление сквозило в каждом действии преступника. По рассказу отца, ушел он из дому еще до восьми вечера. В девять — уже на такси — вернулся за баяном к Сюлюковым. Виталик, который выходил отпирать ему калитку, уверял, что Муравьев приехал на машине желтого цвета. Едва ли он пересаживался из одного такси в другое, да и, судя по счетчику, разъезжал довольно долго. Что же, сидел на заднем сиденье, называл какие-то адреса, потом менял маршрут, а сам все время смотрел в темный кудрявый затылок водителя и выбирал момент; сейчас или позже? А может, думал Женя, он, наоборот, боялся, внутренне трясся, оттягивал, как мог, этот заранее определенный для себя момент?

В том, что это было определено заранее, Женя почти не сомневался после разговора с отцом Муравьева.

Женя впервые оказался в такой ситуации: сына этого человека он должен был арестовать — в его родном доме, но, поскольку ожидание затягивалось, не мог же он просто так, молча, мерить шагами комнату, то и дело проходя мимо койки, на которой лежал очень худой старик с голым тонкогубым лицом. На двух сдвинутых косолапых стульях возле постели были разложены бритва, мыло, стояли тарелка и кружка, какие-то продукты в полиэтиленовых мешочках… Муравьеву было настолько трудно передвигаться, что он старался не вставать лишний раз и все самое нужное перетащил поближе. Под кроватью накопилась высокая пыльная стопа газет, а рядом стояло ведро. Муравьев нисколько не стеснялся посторонних людей — наоборот, они испытывали неловкость, когда он сбрасывал с себя одеяло и начинал трясущейся рукой шарить под кроватью. Милиционеры спешили отвернуться, отводили взгляды, хотя на что было смотреть в этой комнате? На ободранный стол и шкаф? Полуразвалившееся, с рваной обивкой кресло-кровать? Затоптанный пол? Это поразило Женю еще во время обыска, хотя во многих ему случалось бывать квартирах. Но здесь убожество проистекало не только и не столько от недостатка денег: здесь жили словно со злобой — прежде всего к самим себе.