Следствие поручено мне

Афанасий зашагал, прихрамывая. В такт его шагам колыхалось за спиной старое ружье и похрустывал ледок под ногами. Полушубок у деда с рыжим воротником, а лицо красное, все в морщинах, как сосновая кора. Высокий, сутулый, перепоясанный патронташем, он все-таки очень хороший, хотя хромой и гунявый. В груди у него всегда что-то тихонько гудит, и когда Прошка прижимается к деду на печи, то кажется Прошке, что там, в груди у деда, спрятался кто-то и играет на тоненькой дудочке.

Прошка спросил однажды бабку Фетинью, что у деда гудит, но так и не узнал. Бабка доставала ухватом чугун со щами, озлилась и зашипела, как сало на сковородке:

— Ни черта ему, треклятому, не сделается! Гудит и гудит. Он, варнак хромой, тебя еще переживет. Нет ему погибели, гунявому бесу…

А поставив горячий чугун на стол и припалив скатерть, запричитала:

— Господи! Что же это, а? Вон пошел, Прошка. Бубнишь под руку, шельмец! Владыко небесный, прости наши прегрешения… Скатерть-то новая! Ах ты, господи…

Прошка тогда ничего не понял и больше ее не спрашивал. Вечно эта бабка Фетинья ругает деда. А за что? С ним-то всегда поговорить можно: он все понимает! А бабка — злая она. И его, Прошку, не любит. Всегда орет: «Куда сел?», «Зачем кошке чистый ковш дал?!» Все ей не так. Сегодня собирались на охоту, так она кричала, что не отпустит Прошку в тайгу. А когда они с дедом все-таки пошли, то ругалась вдогонку:

— Чтоб вы там сгибли, треклятые! Чтоб вам там медведь головы поотрывал! Чтоб вы, мучители, в болоте утопли!..

Злая бабка. Нет, лучше о ней не вспоминать: сразу скучно стало.

— Дед, а дед! — позвал Прошка, шлепая за ним по следу.

— Чего тебе?

— А медведь нам головы поотрывает, да?

— Типун тебе на язык! С чего ты взял? — забеспокоился Афанасий и даже приостановился. Но тут же, что-то вспомнив, улыбнулся и дотронулся до ружья. — А это видишь? Мы ка-ак пальнем — и медведю каюк. Ты не бойся — мишки тут нет. Ни следов, ни берлог. Я знаю.

Прошка успокоился и стал с любопытством озираться кругом.

Солнца ему с тропы не видно, оно пряталось где-то в сосновой чаще. И там, где оно пряталось, было темно до синевы. Зато другая сторона лога, по которому они сейчас шли, горела ровным багровым пламенем.

Вечерело.

По бокам лога мерцали проталины с жемчужной бахромой льда, и прямо у льда тянулись к солнцу тонкие стебельки зеленой черемши.

Верховой ветер стряхивал с сосен снежную зимнюю пыль, а устав, прошумел по сухой прошлогодней траве, улетел вниз по логу к моховым болотам, и сильно вдруг запахло смолой.

Прошка всей грудью вдыхал вкусный, как мед, воздух и радовался. Хорошо на охоте! Не то что сидеть на жаркой противной печке. Потеешь, сон одолевает, да из щелей и трещин выползают черные тараканы с длинны-си усами. Тараканы шуршат, но Прошка-то знает, что они договариваются, как бы лучше напасть. Прошка сказал об этом деду, тот сразу взял палку и стал загонять тараканов в щель. Но тут, как назло, пришла со двора Фетинья и заорала, что и дед, и Прошка — ироды. А потом, когда немного успокоилась, начала выговаривать деду:

— Ну он-то малой… Дитя! Ему господь разума не дал. А ты, хромой бес, нешто не смыслишь, что делаешь, а? — Бабка шумно отхлебнула чай с блюдца и продолжала ворчать: — Тараканы-то к счастью да богатству в избе заводятся. А ты их — палкой! Рази умные люди так делают? У, черт длинный! В раззор дом-то хочешь пустить, что ли?..

Последние слова бабка Фетинья сказала совсем мирным голосом: она всегда добрела, когда напивалась чаю досыта…

Задумался Прошка, чуть не сунулся в ноги к деду Афанасию, который остановился у бурелома.

— Вот и пришли, Прошка! — услышал он сиплый голос деда. — Тут вот, в этой ямине, и ночевать сподручно. До глухариного тока — рукой подать. Вон оно — моховое-то болото!..

Прошка посмотрел туда, но ничего, кроме густой синевы сумерек да ближних кустов можжевельника, не увидел.

Афанасий с облегчением сбросил с плеч крошни — заплечную плетенку, повесил ружье на сучок замшелой елки и прислушался. Из чащи донесся глухой звук, словно кто-то невидимый легонько стукнул молоточком по бочонку:

— Дак!

Прошка вытаращил глаза и вздрогнул. А дед высоко поднял палец вверх, призывая молчать.

— Тэ-ке! Тэ-ке! Тэ-ке!.. — посыпались откуда-то сверху тихие прищелкивания. А потом они разом оборвались, и по тайге страстно пронеслось: — Ч-шии! Ч-шии!..

Прошка невольно вспомнил: точно так звенел нож, который дед точил на брусочке перед охотой.

— Ширкает… — прошептал Афанасий, весь какой-то торжественный, возбужденный. — Точит! Ах ты, боже мой… Сейчас мы его, старого петуха… — Дед потянулся к ружью, но раздалось резкое хлопанье крыльев — и крупная темная птица, шумно сорвавшись с дерева, стремительной тенью исчезла в чащобе.

— Ну, ничего, — спокойно сказал Афанасий, — сейчас и стрелять-то ни к чему. Только утреннюю зорьку испортишь. А хар-рош был петух!

Прошка смотрел на деда во все глаза и не понимал — почему «петух»? Петухи кукарекают, а этот — точил!