Следствие поручено мне

Афанасий вздохнул, придвинул ноги поближе к костру, глянул на спящего Прошку и прошептал: «А ить вылитый Степан…» Да, не повезло парнишке! Дальше — больше: кто возьмет Настьку замуж с дитем? Ну, помогли кто чем. Помыкалась баба год-другой, а что толку? Туда-сюда — хоть разорвись. А главное, Настька к лесу была не приучена. Как привез ее Степан с городу — невестушку красную, так и осталась она без разумения, вроде Прошки. Во двор боялась выйти. А как Степана не стало, тут уже поневоле за ум взялась… Да где там! Ушла раз в тайгу за дровами зимой — ну и поминай как звали… Не вернулась. Нашли ее весной в Волчьем логу. Заблудилась или замерзла — тайгу не спросишь. Она ничего не ответит, тайга.

— Охр-р, матушки-светы! — вздохнул Афанасий от нелегких дум, вспоминая, как Фетинья ругалась, когда он привел Прошку в свою избу… Конечно, можно было бы отвезти его в город, определить мальчонку в сиротский дом, но зачем, ежели он, Афанасий, и сам его вырастит и на ноги поставит? Все будет как у людей — и накормлен, и присмотрен. А Фетинья — посердилась денек-другой, а потом ничего — приобвыкла. Сердце не каменное, отходчивое. Прошка поначалу похныкал, а потом поверил, что ни мамки, ни папки у него не было и нашли его в тайге, когда девки за грибами ходили. Н-да. А избу Степана разбирать не стали. Пусть стоит. Ночуют там пришлые охотники, ну, еще девки молодые на посиделки собираются. И хорошо это. Прибирают там, следят, чтоб порядок… Песни поют. А вырастет Прошка — и дом ему готов, отцом срублен. Помянет батьку добрым словом.

Афанасий развязал крошни, развернул одеяло и накрыл им внука с головой. Посмотрел на небо, далекое, смурное, и заметил с краю, между лохматых лап ели, медный серп месяца, а рядом — маленькую яркую звездочку. И что-то знакомое он уловил в их близком соседстве. Месяц словно тянул за собой звездочку, она тоже не отставала от него, и Афанасий подумал, что вот и они с Прошкой будут теперь ходить по тайге тай же, и никто их не разлучит, кроме смерти.

— Ву-умб!.. Вуу-умб… — пробили таежные куранты: сова неясыть бесшумно слетела с пихты и отправилась на охоту.

Афанасий зевнул, прилег рядом с Прошкой и скоро забылся сторожким, тревожным сном.

Огни костра, косые и быстрые, сникли. Припав к золотым бокам сутунков, они вдруг обессилели, потеряли блеск и заполыхали ровно, в полсвета, словно кто прикрутил лампу. Угли потемнели, покрываясь тонким кружевом серой золы.

— Ву-умб! — неожиданно грянуло над самым костром, потом дальше по логу и утихло где-то на моховом болоте.

…В деревеньке Сосновке и началось таежное образование Прошки. Сейчас-то эта деревенька всеми заброшена, немногие избы еще стоят, но почернели, а сквозь провалившиеся полы растет бурьян. Дороги туда и раньше, до революции, не было, а сейчас не найдешь и тропы. Только речка Тайменка способна доставить туда любопытного, да и то летом. Редкий решится подниматься по ней вверх на верткой, легкой оморочке. Разве только какой-нибудь настырный охотник… Тайменка гудит на перекатах, крутит топляки на омутах, а в заломах ревет, как медведь, попавший в капкан. Впрочем, в нынешнее время долететь туда ничего не стоит вертолетом, но когда по тайге бродили оборванные искатели женьшеня и старатели, а по ночам гремели выстрелы хунхузов, это местечко пользовалось дурной славой. Нелюдимо, жестоко жили тут люди, однако не бедно и потому люто встречали чужаков, храня староверский обычай своих отцов и дедов.

Тот, кто бывал все-таки в верховьях Тайменки, знает, что начинается она с высокогорного таежного озера крупным водопадом. Там, среди коричневых гольцов и темных скал, рык тигра сливается с грохотом потока. Никакой возможности протащить лодку к озеру или хотя бы к водопаду нет, так как гремит поток в узком холодном расколе гранита, глубоком и мрачном ущелье.

Вниз по Тайменке тоже трудно спускаться. Рассказывали, три охотника однажды, захотев сократить свой путь по тайге, соорудили плотик и поплыли по речке, но все погибли — разбились на Чертовом мысе.

Другие пути известны лишь кабанам да изюбрам, которых здесь до сих пор много. Они-то и пробили свои дороги сквозь чащи и буреломы, и эти тропы так же древни, как кедры, что скрывают их могучими кронами.

С легкой руки деда Афанасия Прошка быстро усваивал премудрости охотничьего дела. Парнишку удивляли кабаньи тропы: они были так утрамбованы копытами, что напоминали дорожку к колодцу в Сосновке. Прошка увидел старую пихту у самой тропы и поразился: кора на ней на высоте его носа стерта жесткими спинами злобных вепрей. Эти звери, когда им никто не мешал, очень любили у этой пихты постоять, отдохнуть и всласть почесаться — точь-в-точь как домашние свиньи у крыльца.

На содранном, отполированном до белизны стволе пихты нависали капельки смолы. Когда Прошка пососал эту смолу, то с досады даже сплюнул — такой вонючий кабаний у нее запах.