Следствие поручено мне

Дед водил его и на кабаньи купалища — большие лужи на самой вершине сопки. Вокруг земля была вся изранена острыми копытами, а молоденькие осинки и березки от корня и чуть ли не до половины — все в грязи. Афанасий говорил, что тут кабаны купаются летом, а зимой — в полыньях по Тайменке. У них в лютый мороз от такого купанья нарастает на шерсти ледяная броня, и, когда они дерутся между собой во время гона, эта броня спасает их от ран. Прошке очень хотелось самому увидеть секача, и однажды он в изумлении заметил, как одна черная огромная валежина, что лежала на их пути с дедом, вдруг зашевелилась, ожила, страшно чуфыкнула и, ломая кусты, ринулась вниз. Он только и успел разглядеть у ожившей валежины две блестящие белые кривые сабли.

Дед сказал, что это и есть кабан и что у него это не сабли, а клыки, которыми он может порвать даже бурого медведя. Потом дед показал ему медвежий дом. Добрались они тогда аж до самого перевала, где гудел водопад. Тайменка еле виднелась в глубине пропасти, и снизу шел белый густой туман. А тут, где они стояли, у края ущелья, вцепившись мощными корнями в скалы, вздымался такой высокий кедр, что Прошка, сколько ни глядел, не мог увидеть его вершину. Ствол у дерева такой толстый, что они вдвоем с дедом, взявшись за руки, не могли его обхватить.

Между корней кедра, во впадине, зияла черная дыра, устланная хвоей и листьями. Афанасий постучал по стволу и сказал:

— Вот тут, Прошка, медвежий дом. Здесь мишка всю зиму спит и лапу сосет.

Потом дед встал на цыпочки и ткнул кривым пальцем в кору:

— Видишь, царапины! Тут Топтыгин во весь рост стоял и лапой со всей силы скребанул по кедру. Хотел похвалиться, какой он высокий да мочный. Чтоб другой медведь, коли сюда заявится, знал, какой тут хозяин. Не достанет до его метки, значит, уйдет поскорее подобру-поздорову… И ты, Прошка, расти большим. Вместе-то нам никто не страшен…

— Даже медведь? — спросил Прошка, а сам подумал: «Дед скажет так скажет!.. Такую чепуху, право. Все равно, что Ванька Соколовский, когда похвалялся, что переплывает Тайменку, если съест сразу горшок каши. Ох и обжора этот Ванька!..»

Но дед, оказывается, не шутил. Видя, что внук ему не поверил, он вдруг спросил:

— А помнишь, Прошка, я принес с охоты шкуру тигра?

Как же не помнить, если эта шкура лежала с тех пор на полатях. Хорошая шкура, теплая, мягкая, и блохи ее боялись: везде блохи, а в шкуре — ни одной.

— Ну дак принес или нет, а?

Прошка молчал-молчал, а потом одним духом выпалил:

— Ага! Это ты дохлого тигра нашел и притащил — вот!

— Хитер, бесенок, ловок! — развел руками дед, но разубеждать внука не стал. Все-таки Прошка был прав: нашел он старую тигрицу, которую к тому же кто-то стукнул уже топором.

— Ну ладно, — добавил он значительно. — Вот походим с тобой по тайге вдосталь, поймешь сам, кто тут сильнее всех.

Однако долго ходить вместе не пришлось.

Как и большинство старых охотников-зверовщиков, Афанасий думал, что сороковой медведь может быть для него роковым. С этим предубеждением, не лишенным, впрочем, основания, как и многие древние приметы, он и решился однажды идти на медведя, вернее, на медведицу. Случилось, что пришлые охотники, которые потом погибли у Чертова мыса, убили недалеко от Сосновки двух медвежат. Убить-то они убили, а того не хотели знать, что медведица всегда найдет случай отомстить. Охотникам что, хоть и не принято о мертвых говорить худо, да из песни слова не выкинешь, — они сели на плот да и покатили по Тайменке восвояси. А тут в деревне того и жди, что медведица кого-нибудь подкараулит. Встревоженный Афанасий сказал об этом Роману Соколовскому, первому охотнику не только в Сосновке, а и во всей округе, но тот лишь посмеялся в свою широкую рыжую бороду:

— Выжил ты, дед, совсем из ума! Да какой же медведь полезет так просто на человека? Сейчас же лето! Корму кругом полно — желудей, ореха, ягод… Зимой еще — куда ни шло: какой шатун и объявится. А теперь — нет! Иди, коли хочешь, а мне недосуг.

Но Афанасий-то предчувствовал, что дело совсем не так просто.

Он замечал уже следы медведицы возле своего омшаника, и то было странно, что зверь даже не тронул пчелиные улейки, хотя мед в них и был. Зверь в одном месте долго сидел притаившись, что-то высматривал. Нет, неспроста все это!