Следствие поручено мне

Вечером Афанасий тщательно прочистил свое ружье, зарядил три патрона пулями-«галушками» и отправился на ночь на то место, где побывала медведица. Ствол и ложе он натер хвоей кедра, патронник протер до блеска, чтобы посторонним запахом не вспугнуть чуткого зверя. Длинную ночь просидел за омшаником, в скрадке, не шелохнувшись. Медведица пришла уже на рассвете. Услышал он, как невдалеке словно бы хрустнула ветка и раздалось тяжелое сопенье. «Она!» — решил он и почувствовал невольную дрожь в коленях. «Ах, чертовка, совсем с другого угла приперлась», — подумал с неудовольствием Афанасий. Повернуться — вспугнешь. Вот беда! Всей спиной своей он ощутил, как сопит зверь совсем рядом. Ему даже показалось, что медведица уже обнюхивает его шапку. «Погожу маленько, авось развернется, — решил Афанасий, сжимая ружье. — Врежу ей по башке, а там, коли что — ножом…» Он осторожно ощупал пояс — ножа не было. Вот растяпа — дома забыл! И какой нож — ах ты, господи! Сколько раз он его в тайге выручал. А вот — забыл. Фетинья, старая карга, от пояса нож отстегнула! Нравилось ей ножом стол скоблить. А на место не положила. Что же делать?

Повел головой в сторону, скосил глаза и ужаснулся: «Экая, однако, махина!»

Стало посветлее. Медведица раздраженно зарычала. «Почуяла», — решил Афанасий. Вскочил и, вскинув ружье, не видя мушки, бахнул зверю по лопаткам. Медведица сунулась башкой к траве, но тут же со страшным ревом ринулась на деда.

Не успел Афанасий достать второй патрон, как она уже была рядом. Да, нож бы!..

Медведица тяжелой лапищей сдернула у Афанасия и шапку, и кожу с головы. Сознание деда помутилось, руки выпустили ружье. В ту же секунду медведица схватила ружье, разбила в щепы. Потом облапила деда, кромсая его, и они покатились по траве, оставляя широкий кровавый след. «Вот он — сороковой!» — мелькнула мысль. Однако через минуту ослабли вдруг железные объятия, и Афанасий увидел сквозь кровавую пелену, что медведица широко разинула пасть, словно бы зевая. Знать, достала-таки ее первая пуля.

Растерзанного принесли в избу Афанасия. Фетинья завыла по покойнику…

После смерти Афанасия для Прошки потянулись серые, унылые дни в доме Фетиньи. Богомольная старуха, томясь бездельем и нуждой, однако не привязалась к своему приемному внуку — лишний рот. Целыми часами стояла она перед божницей, отвешивая поклон за поклоном. Притворно охая и вздыхая, она многие работы по дому взвалила на Прошку, и он не раз плакал от усталости и глухой тоски, забившись ночью в темный угол полатей.

Однажды Фетинья жестоко избила Прошку ухватом. И убежал Прошка в тайгу с твердым намерением никогда не возвращаться в Сосновку.

Вероятно, парнишка и погиб бы в тайге, если б не встретил его там односельчанин Никифор, который был в то время на охоте. Он накормил Прошку, расспросил обо всем и привел к себе в дом.

Марфа, жена Никифора, глянув на грязного, измученного мальчишку, залилась горючими слезами. Дело в том, что одногодок Прошки сын ее Вася утонул зимой в полынье на Тайменке. И Марфа, умывая Прошкино лицо, разглядывая рубцы на его худеньком теле, причитала как безумная:

— Родной мой! Родной… Васенька!..

Она целовала его, ласкала, гладила волосы, мягкие после бани, как шелк. Участь Прошки была решена. Марфа ни за что не хотела отпустить от себя обретенного сына.

Накормленный, в чистой постели, Прошка в последний раз уснул Прошкой: Марфа называла его теперь только Васенькой. И, отзывчивый на добро, он не возражал против нового своего имени.

Никифор — страстный охотник — радовался, что приемный сын его легко и быстро усваивал повадки зверей и птиц, умел ставить кулемки, был смел и находчив. Их дружба так окрепла, что однажды Васенька сказал хмуро:

— Хочешь, я тебя буду называть папой? А то у всех в Сосновке есть отцы, а у меня…

Никифор обнял его и заплакал.

Фетинья, узнав, что ее Прошка остался жить у Никифора, вдруг заявила перед старейшиной общины сос-новских раскольников свои права на Прошку-Васеньку. Роман Соколовский выслушал ее с тайным злорадством. Он не хотел потрафлять старухе в ее тяжбе: старове-ровская братия не простила бы ему такого угождения еретичке, каковой они считали Фетинью, крестившуюся не двуперстием, а «дьяволовым кукишем» щепотников православных. Но уж очень удобный подвернулся случай посчитаться с безбожником Никифором Колядиным, который якшался с красными партизанами и был ему лютым врагом. А потому, посоветовавшись со своими дружками по таежному разбою, быстро решил дело.

— Пусть этот вор Никифор, — важно сказал Роман присмиревшей от напускной скорби Фетинье, — отдаст тебе за Прошку свою рыжую кобылку, да два платья Марфиных, да накосит сена на всю зиму для твоей коровы Машки… — Тут Роман прищурился, соображая, что бы еще придумать потяжелее, — и… уступит свой дом с подворьем, потому как Прошкина хоромина сгорела летось.

Фетинья аж засветилась вся от такой благодати.