Следствие поручено мне

Не упускал он случая использовать древнюю охотничью страсть для отстрела медведя-шатуна, зная, что от этого лютого безумца не жди добра ни людям, ни зверям.

НА РОДНОМ ПЕПЕЛИЩЕ

Миновало грибное лето. Порадовал октябрь — месяц лесных шорохов — ясным небом, золотом берез и медью дубов и ушел в ярком уборе оранжевых кленов, в тихих, грустных дождях, оставив прибитую влагой опавшую листву.

Смолкли шорохи, и снова в тайге — тишина. Пахнет мокрой осиной, погасшими в тлене поздними грибами и мхами. Чутко и гулко в тайге, она словно прислушивается к удалившемуся шуму лета и настороженно посматривает на небо, где к вечеру, на заре, горят красным пожаром облака.

Отлиняли дикие козы, засеребрилась белка. Заяц-беляк, раньше всех натянувший парадный зимний мундир, лежит в листьях, словно ком снега. Неловко чувствует он себя на черной земле и ждет с нетерпением первой пороши.

Василий Никифорович замечает, что звери ложатся спиной на ночь к северу, и тоже ждет оттуда ветра: окапывает свой дом, осматривает олочи и уверенно говорит оперуполномоченному Савельеву, с которым бродил два дня по тайге за рябчиками:

— Через день-два жди снега. Строгой зиме быть, если птица дружно в отлет пошла. Так что собирайся пока домой. Тут уж снег пойдет — так неделю. А я, пока время есть, поброжу окрест, где кабаны есть, да посмотрю для тебя медвежью берлогу. Знаю, тебе ж рябчик — забава!.. Но пока медведь в берлоге не облежится — лучше его не тронь. Отдыхай, Гриша!

— Да нет уж, погожу, — возразил ему Савельев. — Авось метели не будет, да и сам найду мишку. В этом году он не больно быстро ляжет: корма плохие, орех не уродился — где ж ему скоро зимнего сала набрать?

— Ну, смотри, — согласился Василий Никифорович. — Оставайся. А если все-таки надумаешь домой возвращаться, запри дверь, а ключ положи под крыльцо — знаешь куда…

Попрощался с ним и куда пошел — не сказал: с тех пор и не свиделись. Как в воду канул… Савельев походил без толку по тайге два дня, в метель идти домой не захотел — думал дождаться егеря, а его словно пурга унесла: целую неделю нет. Порыскал еще три дня Савельев вокруг да и забил тревогу: шутка ли — человек пропал!..

Не догадался Савельев, что потянуло Василия Никифоровича в далекие места его детства — на погорелую Сосновку, где не бывал он уже много лет. Захотелось Колядину взглянуть на дом, где он жил когда-то с дедом Афанасием, и поклониться месту, где тот был схоронен нещедрыми на почести староверами. А еще захотелось ему до конца разведать, куда уходит зверь, когда среди зимы, особенно в ее начале, внезапные оттепели осадят сугробы и к олочам пристают на ходу целые кирпичи снега. Это-то еще не беда, а вот как сразу после того мороз грянет — тут уж зверю худо: снег покроется коркой льда, и этот лед режет им ноги. Только волкам в эту пору раздолье…

Шел Василий Никифорович и все примечал наметанным глазом. Вон на крутой сопке выступ под кедром виднеется, словно балкон: определенно там секач себе гайно сделал — тут ему все вокруг обозревать хорошо. А внизу, под сопкой, хвоща и липового семени сколько хочешь.

И там, на другой сопке, — выступ поменьше, голый, как площадка, под ним — отвесный обрыв, на котором даже трава не держится; это изюбриный отстойник — только тут он может отбиться рогами и копытами от лютого волка.

Незаметно приблизился он к Сосновке, скорбно осмотрел родное пепелище, с трудом нашел неприметную могилку деда Афанасия.

Какое бы ни было детство, у каждого в сердце это тайный и светлый уголок, где и старый человек видит себя маленьким. И нередко, пожив этими дорогими минутами воспоминаний, сам становится как будто моложе: груз лет уже меньше давит плечи, и дышится легче, свободнее, и будущее уже не страшит.

Василий Никифорович решил тут немного задержаться, тем более, что на другой день небо затянуло снеговыми тучами.

Прожив на земле почти полвека, Василий Никифорович, в молодости горячий, отчаянно смелый, настырный, с годами стал степеннее, строже, неторопливее на речь. Это свойство многих истинных таежников, привыкающих в лесу, в одиночестве, к молчанию. И внешняя медлительность, скупые жесты, пристальный, проникающий взгляд выдают такого таежника так же, как строевая выправка офицера-кадровика, хотя он и в штатском костюме.

В полуразвалившемся доме Фетиньи, в том самом, который она получила от Никифора в уплату за него, Прошку, Василий Никифорович оборудовал себе сносное жилье. Старая печь была уже никуда не годная, и пришлось топить «по-черному», как в деревенской баньке. Но дров вокруг много — хорошо горели старые смоляные бревна из кедра и хвойного дуба-листвяка, который сосновские мужики предпочитали другим породам при закладке своих изб. И в доме, хотя пол сгнил и провалился, обнажая черный зев подполья, было тепло.