Следствие поручено мне

Выйдя в ближайший березняк, Василий Никифорович скоро настрелял себе десяток рябчиков, а в темном ельнике — двух глухарей. При запасе сухарей, взятых им в дорогу, можно сносно переждать метель, хотя бы она буйствовала здесь неделю. Кроме широкого и тяжелого следа одиночки кабана-секача, ничего примечательного он не заметил.

Наступил вечер. Василий Никифорович соорудил на земляном полу нодью, недалеко от огня — топчан-лежанку и, подозвав Рекса, умильно поглядывавшего на котелок с вкусной дичиной, сказал:

— Вот, рыжая ты псина, я и жил тут когда-то…

Пес приветливо замахал хвостом-кренделем и уткнул свой влажный нос в колени хозяина. Василий Никифорович и не пытался унять странное волнение. Он жил прошлым, как настоящим. Вспомнились ему и Марфа, когда она безумно причитала: «Родной мой!.. Васенька!», и страшная холодная тайга, из которой его вывел Никифор.

Да, жизнь не раз обращалась с Василием круто. Словно волки лося, беды караулили его, и если бы не его вера в то, что, как бы худо ни случилось, все может повернуться к лучшему, наверное, и не ходил бы он сейчас по земле. И жизнь представилась ему беспрерывным фронтом, где каждый день, каждый миг нужно не терять мужества и жажды жить.

После ужина, разлившего тепло по уставшему телу, Василий Никифорович невесело подумал: опять наступающая ночь у него будет бессонная. Болело в груди, ныла простреленная на Отечественной правая нога. Впрочем, русские старики вообще беспокойны и спят не так беспечно, как долгожители юга.

РАЗБОЙНЫЕ ТРОПЫ

Когда поутихла метель, старший лейтенант и старик Кочегаров отправились в путь.

— Видать, Гришка Савельев, опер, не зря шум поднял, — говорил Кочегаров. — Ить он с Васькой-то рябчиков стрелял еще до снега. А Васька ему сказал, чтоб сидел в доме, пока по участку пройдет. С тех пор Васьки и нету. Кто его знает, там ить вёрсты никем не меряны и глухомань страшенная — всяко бывает… А все же есть у меня думка — не упорол ли Васька в Сосновку погорелую?..

Через три дня Дмитрий и Кочегаров поднялись в верховья Тайменки, к ущелью, где у самой горы лепились бренные останки таежной деревеньки Сосновки. Пут и остановились, чтобы осмотреться. Обшарив вместе с Дмитрием все убогие лачуги, пасечник обнаружил в бывшем доме Фетиньи шалаш-времянку, золу от костра и окурок самокрутки из махорки.

— Видал! Томская махорочка! Васькина, любимая, ее завсегда курит… Но куда же он дальше-то подался?

Кочегаров сделал круг возле дома Фетиньи, глянул на вечереющее небо, пощупал синеватые лунки чьих-то припорошенных снегом следов и решительно сбросил крошни со своих плеч:

— Тут заночуем. Подходящая хоромина — Васькин шалаш. А завтра пойдем к Тайменке. Авось и найдем, што ищем.

Дмитрий устал смертельно с непривычной дороги, но готов был хоть сейчас устремиться по неясным следам. Однако старый таежник, кряхтя и охая, стал собирать сучья для костра, и Касьянов понял — не время отправляться дальше: через час будет ночь в горах.

Помогая устраивать ночлег, ломая еловый лапник, он радовался: все же за долгие дни впервые мелькнул луч удачи. И когда весело запылал огонь, он достал из своего рюкзака флягу и налил деду стаканчик. Хлебнув разведенного снегом спирта, Степан Аверьянович расчувствовался.

— Эх, парень, — начал старик, поудобнее укладываясь на лапник у костра. — Глядел я на тебя эти дни — дивился! До чего же нонешняя молодежь ни черта не смыслит в тайге. Уж ты прости меня, не для обиды говорю. Ну прямо как котята слепые. Ей-богу! Хоть ты, к примеру. И часы у тебя со стрелкой, кумпас, карта, а ты все одно б сюда не добрался.

Касьянов усмехнулся, но возражать не стал. Ему хотелось слушать деда: в нем проглядывала вековая таежная мудрость, то самое, чего ему самому очень недоставало в поисках.

— Да и то сказать, — продолжал Кочегаров. — Замети сичас пурга, брось я тебя тут — и не дойти тебе до моей пасеки. Накуролесишь семь верст до небес и все лесом али под кендырем сгибнешь. Коли б не твой, как его… пес Марс, ты б уже в первый день ночевал на снегу, а не в моем доме. Ну так вот. А в наше время махонькие огольцы сосновские уже знали, што к чему. Поимей в виду: на черта ему кумпас, коли он понимает, што тополь завсегда к северу клонится и маленько к утренней заре. А уж груша — та, супротив, к югу и к закату. И всякое дерево свой наклон имеет!

Заметив, что Дмитрий при свете костра что-то быстро записывает в свой блокнот, старик удовлетворенно улыбнулся, подбросил сухих дров в огонь и совсем разошелся: