— Ну мне-то все одно, может, она тебе не в пользу, — согласился деликатно старик. — М-да-а… Не по нраву пришлась Роману-то речь Никифора, будто тайга нонче стала народная и грабить ее нельзя. Хмуро его слушал. А Никифор предупредил в исполкоме, что от Романа можно ждать беды. Нашла, значит, коса на камень!.. В общем, как Никифор убрался из Сосновки и поступил лесником — не стало для Романа того простору, што был. Нет, не стало. До смертоубийства у них дошло. Встретились они раз в тайге, как тот тигр с медведем, — и стрельба получилась. Ромка-то до этого старателя с золотишком обобрал да давай бог ноги. А тут ему Никифор поперек встал. Не знаю, што у них было, а только Никифора потом нашли в тайге мертвого. Ну, Роман тут же дал тягу за кордон и кое-кого из мужиков, своих единоверцев, с собой увел. Потому как, говорил, не будет им при этой власти никакого счастья, а только одна маята. Мужики, которые его во всем слу-піались, скотину порезали, избы пожгли и через перевал потопали. Ну а тут крепко не повезло: напоролись на хунхузов. Уцелели немногие да сам Роман со своим Ванькой — сынком. Это мужик рассказывал. Вернулся в Сосновку он сильно раненный, пожелал, значит, помереть на родной земле. А те, говорит, ушли-таки за кордон. Ну а я, по примеру Никифора, в город подался. Служил там разно, а больше по охране железной дороги, до войны-то. Меня на фронт не взяли — ноги от ревматизма согнуло, вот и сейчас ноют, окаянные.
Кочегаров, придвинувшись ближе к костру, провел рукой по олочам.
— Да из дорожной охраны мало и брали на фронт: тоже беспокойно из-за японцев тут было. Но еще до всего этого приключился случай. Сказали нам, што с той стороны кто-то явился и поймать его надо. Облаву назначили. Я тоже пошел. Ну, кто рыскает где попало, а я думаю: нет, по снегу не так надо. Сделал круг, вто-рой по лесу. Гляжу, уброд, сугроб по-вашему. Штось-то вроде шевелится уброд-то?! Снял карабин, затвором щелкнул — мать честная! Мужик под сугробом-то лежит. Вставай, говорю, сказывай имя, отчество, какого роду-племни и так далее. Сурьезно спрашиваю. А он узрел меня да и смеется, подлец: «Да ты никак дядька Степан?» — «Для кого, — отвечаю, — дядька, а для кого и племянник. Пошто тут хоронишься, как девка от жениха, а?» — «Да я, — говорит, — Ванька Соколовский. Аль не признаешь?» — и опять лыбится. Ну, разговорились. «Нешто ты из-за кордону явился?» — удивляюсь. «Точно так». — «А зачем?» — «Скучно среди косоглазых — чужие же. Жизни нет!» — «Вона што!.. Ну, так я тебя заарестую. Хучь ты мне и односельчанин, а теперь, может, ты контра. И нам по одной дорожке с тобой итить только до заставы. А там пущай рассудят, куда ты годный!.. Топай». А он, вражина, опять лыбится во весь свой рот и говорит: «А если не пойду?» — «Стрелю». Замолчал. Стоим. Вижу, нахмурился, как туча: «А батьки моего нету. В Австралию уехал», — говорит. «А ты што ж отстал?» — «Он не взял. Надо, говорит, чтоб в России наше племя оставалось, нельзя роду гибнуть. Все одно, мол, тут власть переменится, а мне уж на покой пора». — «Врешь, сукин сын! Не такой Роман, штоб такую глупость переть… Ну да ничего: коли он тут где хоронится, и его найдем». Тут глянул он — меня аж в холод бросило: будто в какой глубокий да темный колодец я ненароком посмотрел. «Ладно, веди, — говорит. — А только я все одно убегу. Посмотрю, как вы тут живете, — и до свиданьица!» — «Шпиен ты, Ванька». — «Нет, дядька Степан. Для души пришел сюда, русский я». — «Мы не знаем, кто как приходит: для души али для душегубства», — отвечаю. Ну, идет он, а я его сзади караулю. Привел, сдал честь по чести. А он мне — обернулся на пороге — кричит: «Еще свидимся, дядька Степан!» Ишь родственник нашелся! Однако свидеться-то нам уж не пришлось. Как совхоз образовали пчелиный, так я по сей день тут… Хотя — стоп! Што это я говорю, старый дурень!.. Свиделся я с ним совсем недавно, да ить как? Это, брат, случай!.. Его, стало быть, за разбой-то в тюрьму надолго засадили. А в аккурат этим летом бежал он, значит, из тюрьмы и на мою пасеку заявился…
Касьянов взглянул на примолкшего Кочегарова.
— Ну, явился… — подсказал Касьянов.