Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Ни Макар Девкин, ни князь Нехлюдов не замышляют зла; все нравственно серьезные герои в произведениях Толстого, как дворяне, так и крестьяне, дистанцируются от собственных злых побуждений. Так, женившийся герой-дворянин незавершенной повести «Дьявол» приписывает вновь вспыхнувшую страсть к своей прежней любовнице «кому-то». Повесть была написана в 1889 году, когда Толстой работал над окончательными редакциями «Крейцеровой сонаты»[577]. Если и кажется некоторым читателям моральное воскресение Нехлюдова психологически наивным в сравнении с нравственной борьбой и дилеммами героев Достоевского, то никто не скажет подобного о герое «Крейцеровой сонаты» Позднышеве, убившем жену в приступе ревности к ее отношениям со скрипачом Трухачевским, вместе с которым она исполняет бетховенскую сонату. Хотя Позднышев отчасти и винит в убийстве развращенное общество, в котором живет, но, оглядываясь назад, он сожалеет о своем поступке, который подробно исследует, соединяя разумное сознание и стыд. Он совершил убийство в приступе духовного «затмения» того рода, от которого страдал Николенька в «Отрочестве»; пока Позднышев перемещается по провинции, частично исповедуясь и частично оправдывая себя, он еще не выходит из темной ночи собственной души. Он признаётся повествователю, что накануне преступления в нем нарастали враждебные чувства и он чувствовал страшную ненависть к жене, поэтому, возможно, и продолжал приглашать домой Трухачевского. Не исключено, что, не признаваясь в этом, Позднышев заманивал жену в ловушку, чтобы иметь причину убить ее. Он этого не говорит, потому что не осознает, но признаётся: «…какая-то странная, роковая сила влекла меня к тому, чтобы не оттолкнуть его, не удалить, а, напротив, приблизить»[578].

Как и герой «Дьявола», Позднышев в какой-то степени осознает природу своих страстей. Но в данном случае Толстой идет дальше, утверждая, что герой повести остается в состоянии самосознания даже при совершении убийства. С одной стороны, им овладевает «бешенство», а «у бешенства есть тоже свои законы», подобные законам музыкальным; с другой стороны, за самим актом убийства он наблюдает и даже комментирует его по мере развертывания событий[579]. Раздвоение в психике повествователя напоминает бегущую строку комментария Анны Карениной о ее последней поездке и попытке самоубийства или утверждение Достоевского в «Записках из Мертвого дома», что отчаянный преступник наблюдает свои поступки с бессильным ужасом и желанием, чтобы кто-то другой положил им конец. (Толстой, возможно, перечитал или просмотрел «Записки из Мертвого дома» также в начале 1890-х, упомянув их в тексте одной из предварительных редакций «Крейцеровой сонаты»[580].)

Во всех трех случаях охваченный бешенством человек находится, как кажется, в тисках страстей, которые им управляют, но им не являются; во всех трех случаях индивидуум является самосознающим «я», имеющим некоторую меру отстраненности и, следовательно, свободы от разрушительной страсти, даже если это «я» не способно эту страсть контролировать.

Раздвоение на созерцательное и активное «я» в критический момент в «Крейцеровой сонате» и абсолютная неспособность первого повлиять на второе также отразило влияние на Толстого Шопенгауэра. По мысли Шопенгауэра, чистая воля настолько непроизвольна, что, кажется, не вовлекает субъекта, живущего только сознанием:

Бессознательное существование реально лишь для других существ, представляющих его в своем сознании; реальность непосредственная обусловлена собственным сознанием. Таким образом, и индивидуальное реальное существование человека лежит прежде всего в его сознании. Но сознание как таковое неизбежно есть нечто представляющее, следовательно, обусловлено интеллектом и сферою, и материалом его деятельности. Поэтому степени ясности сознания, т. е. сознательности, можно рассматривать как степени реальности бытия[581].

В своих поздних произведениях Толстой соглашался с Шопенгауэром в том, что подлинная жизнь каждого индивидуума основана на разумном сознании, которое, более того, объединяет всех людей. И именно разумное сознание беспомощно созерцает убийственное бешенство Позднышева и позднее приводит его, хотя бы отчасти, в чувство: