Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Этого недостаточно для таких авторов, как Достоевский и Толстой. Оба они убеждены, что часть души божественна, и поэтому в отдельные моменты личность способна обретать полноту и целостность. Важно понимать, что в классической русской литературе именно неполнота души становится предпосылкой стремления к идеалу, что так увлекает читателей. Лишь низкие и неизлечимо поверхностные персонажи, как Аполлон, слуга Подпольного человека, или Курагины в «Войне и мире», способны испытывать полную самоудовлетворенность. Достоевский в этом отношении, как и в других, остается наиболее радикальным среди трех авторов. Он смотрит свысока на Тургенева из-за его страха перед железной природной неизбежностью и одновременно критикует Толстого за самоуспокоенность, которую предполагает в таких героях, как князь Андрей, способных обрести счастье в подчинении смерти и необходимости. Однако самый радикальный автор оказывается в то же время и самым нуждающимся; именно Достоевский пришел в итоге к представлению о возможном мессианском преображении человеческой жизни. Для него это было неизбежно, поскольку сам индивидуализм представлялся ему и естественным, и морально подозрительным. Зло тоже естественно, так как вытекает из потребностей бесконтрольного эго. Эта мысль стала темой четырех великих романов об убийстве и его причинах: «Преступления и наказания», «Идиота», «Бесов» и «Братьев Карамазовых». В последнем Достоевский фактически предлагает традиционное решение проблемы зла, воплотив его в образе старца Зосимы:

Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе нашли[621].

Достоевский здесь возвращается к проблематике исповеди Ставрогина отцу Тихону, будучи убежден, что никто не способен избежать того, что в разных текстах он называет «ощущениями» зла[622]. Чтобы достигнуть «свободы» от этих «ощущений», мы должны отказаться от собственной воли, хотя бы временно, передав ее святому человеку. Но даже такой святой, как Зосима, умерев, «пропах»; он тоже и человек, и грешник. Поэтому Алеша, отдавший в чистом акте любви свою душу старцу, должен вернуться по указанию этого же старца в темное мирское пространство романа, чтобы искать спасения каким-то иным образом. Зосима остается для Алеши образцом святости, таким же он должен быть и для читателя, но Алеше предстоит пройти через поиски собственного блага, что и составит сюжет второго (ненаписанного) романа о нем. Сложность этих поисков и сложность человеческой личности, какой она представлялась Достоевскому, в процитированном отрывке выражается в повторах слова «я» («себя»). Чтобы очиститься от злых побуждений, мы должны настолько освободиться от «себя», чтобы найти «себя» в «себе». Возникнет ли при этом подлинная человеческая личность? Как бы ни были, по Достоевскому, целостны человеческие существа, когда они идут от Бога, его запутанная формула показывает, насколько эти существа в реальности конфликтны и противоречивы. Следовательно, я соглашаюсь с мыслью о религии Достоевского Малколма Джонса: сомнение присутствует в самой ее сущности[623].

Возвращаясь в художественный мир Толстого, отметим, что радикальное решение проблемы человеческих нужд Позднышевым напоминает легко исполнимые, детские идеи атеиста Кириллова (в «Бесах») – тем, что Позднышев предлагает устранить их причины, а не найти решение. Если бы только мужчины и женщины любили друг друга по-братски, без тех жертв, которых требует романтическая любовь, вселенная была бы мирной и гармоничной. И мир людей закончил бы существование в течение одного поколения – таково решение проблемы, которое Толстой, исполненный горечи отец большой семьи, отстаивал в ужаснувшем современников Послесловии к своей повести. Предположив, что Толстой знал о неисполнимости такого решения, мы останемся с той борьбой между добром и злом в человеческой природе, которую он в письме к Страхову, написанном после смерти Достоевского, охарактеризовал как сущность личности и творчества своего соперника[624]. «Дьявол», «Крейцерова соната» и «Воскресение» делают очевидным, что и в Толстом шла такая же борьба.