Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Зло, как и добро, относится к сфере человеческого разума. В толстовском «Отрочестве» «любопытство» и «плотские инстинкты» подростка доминируют в нем только тогда, «когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было». Если бы он задумался о последствиях, полагает Толстой, он не поджег бы свой дом и не убил бы спящего отца. Но зачем ему вообще думать о совершении этих деяний? Контекст «этого несчастного дня» для Николеньки, в течение которого, казалось, все развернулись против него, наводит на мысль, что его фантазии вызвали страх и гнев оскорбленного «я». Если злые импульсы естественны, то так же естественны и добрые импульсы любви и самопожертвования. Как я пыталась продемонстрировать в этой главе, они имеют один и тот же психологический источник. Первопричиной возникновения как добра, так и зла является страх смерти и уничтожения «я». Тургенев продемонстрировал это в сцене у стога сена в «Отцах и детях», когда Базаров впервые признает собственную смертность и резко спорит и ссорится с Аркадием. Вот почему повествователь в «Бесах» начинает русскую байроническую родословную Ставрогина с декабриста Лунина с его страхом смерти; хотя Ставрогин далеко опередил Лунина в диалектике мужества и гордости, он не избавился от этого страха. Связь диалектики гордости со страхом смерти объясняет также и ставрогинскую одержимость временем при совершении его чудовищных преступлений[613]. Он демонстрирует осознанный самоконтроль и свободу от тирании событий в способности отойти в сторону и зафиксировать индивидуальность каждого момента. Сама смерть – конец времени в любой жизни – остается фундаментальным фактом жизни, который среди всех животных способны предвидеть только люди и одержать победу над которым способно только христианство с его идеей бессмертия души. Для Достоевского христианство решает проблему фундаментальной неполноты, нецелостности человеческой души; те, кто верует в бессмертие души, не испытывают злобы, свойственной атеистам Достоевского, или по крайней мере сопротивляются ей.

Заключение

Размышлять о себе русские начали одновременно со стремлением стать современным народом. Одним из самых очевидных следствий национального самоосознания является преобладание в русской прозе психологического анализа как инструмента для понимания поведения человека. Тургенева беспокоило влияние подобного подхода на сам предмет анализа. Когда, например, он писал об этом применительно к прозе Толстого, то отметил, что в больших дозах анализ годится далеко не для каждого персонажа.

И насчет так называемой «психологии» Толстого можно многое сказать: настоящего развития нет ни в одном характере <…>, а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того же чувства, положения, то, что он столь беспощадно вкладывает в уста и в сознание каждого из своих героев: люблю, мол, я, а в сущности ненавижу, и т. д., и т. д. Уж как приелись и надоели эти quasi-тонкие рефлексии и размышления, и наблюдения за собственными чувствами! Другой психологии Толстой словно не знает или с намерением ее игнорирует[614].