Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Для Тургенева романтическое томление является проявлением трагического состояния индивидуума. В определенные моменты жизни – чаще всего, когда человек влюблен и чувствует, что любовь взаимна, – он ощущает себя как будто стоящим на вершине мира, чувствует себя одновременно и частью природы, и целиком принадлежащим самому себе. Но в большинстве случаев мы должны принять нашу незначительную роль в природе и человеческом обществе и признать, что мы в них нуждаемся больше, чем они в нас. Чисто человеческое Тургенев видит только в созерцательном уме; мы находимся на высоте, когда, доверяя нашему уму, признаем и принимаем свое место в жизни и выражаем это приятие в искусстве. В «Певцах», одном из самых известных рассказов в «Записках охотника», Яков-Турок соревнуется в пении в деревенском кабаке с заезжим рядчиком, искусно, «залихватски» исполняющим плясовую песню, что вызывает радость и одобрение слушателей. Болезненный Яков поет вторым, и все плачут, слушая его. Яков прославляет индивидуальность, что и радостно, и в то же время грустно и трагично, так как, по убеждению Тургенева, индивидуальность не находит единства с природой; жалкий пейзаж, окружающий кабак, косвенно эту мысль подтверждает. Каждый из слушателей Якова оплакивает свою жизнь, грустную, какой бы успешной она ни была, потому что все мы обречены на старость и смерть. Большое искусство говорит о субъективном без сентиментальности.

«Не одна во поле дороженька пролегала», – пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: <…> в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. <…> Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке…[619]

Пристальное внимание в «Певцах» к прозвищам, к местным словам и речениям, к специфическим чертам языка и поведения во всем подчеркивает особенность и индивидуальность, признавая их трагические ограничения. Когда в «Отцах и детях» Николай Павлович Кирсанов играет в саду на виолончели, он стоит выше нигилиста и критика Евгения Базарова, слушающего его с презрением, потому что Николай Кирсанов «поет» о своем чувстве к любимой женщине. Когда в конце романа родители Базарова оплакивают его на кладбище, небольшая ограда, окружающая могилу, охраняет незначительное по размеру и времени пространство, в котором они поселили свою любовь и горе. Описывая цветы на могиле, рассказчик далек от сближения их с Базаровым. В «невинных глазах» цветов, совершенно очевидно, не выражает себя «страстное, грешное, бунтующее сердце» Базарова. (Возможно, каменные плиты на кладбище, которые «все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу»[620], служат свидетельством его продолжающегося присутствия или, по крайней мере, напоминанием о его витальности и ее главном природном источнике.) Между тем рассказчик переносит воображение на более высокий уровень, просто передавая песней состояние человека, как это делает в саду Николай Павлович Кирсанов. Природа не дает человеку никаких обещаний; только ее красота и гармония – в цветах на могиле – могут утешить нас, если мы хотим быть утешенными.