Следы ангела

Гуляя по Бульварному кольцу, Оломонов плакал от того, что и сам не верил в свой развод с женой. Ему было жалко ее. Ему было стыдно перед ней и перед Ним. И перед ней иногда больше, чем перед Ним. Но любовь мятой, вишней, ватой…всем нежным и сладким, что есть на земле, окутывала изнутри днем и не давала спать ночью, тогда он от ломки вскакивал с супружеской постели и прилипал к окну, нашептывая ее имя: Лена, Леночка, Лена…

…На очередной исповеди в храме батюшка снова сказал ему, что надо прекращать все отношения на стороне.

– Ты сам знаешь, как это называется, – говорил молодой священник, в глазах которого блестел опыт старца. Он шептал Славе на ухо: – У тебя точно не было блуда с ней?

– Точно.

– И не доводи до греха. Не о себе подумай, о девочке подумай. Ты ее жизнь ломаешь. Она потом тебя не забудет, а ты не разведешься…

– А если не разведусь, себе жизнь сломаю, я не могу так больше, я хочу любить, – настаивал Слава.

– Любить – это значит жалеть. Жертвовать. Не нарушать заповеди. Ты сам все знаешь. – Батюшка переходил с шепота на тихую беседу.

В тот раз священник утешил Оломонова и допустил до Причастия, пообещав, наложить епитимью в следующий раз, если тот не поставит точку в своем блуде.

– Я тогда больше не приду.

Лена тоже ходила на исповедь. Ее разговор с батюшкой кончился тем же.

…Мокрым московским вечером он встречал ее в центре зала на Ясенево. Предложил пойти в японский ресторанчик, куда они часто ходили с начала зимы. Она долго молчала, не двигаясь с места… Когда сотый состав пронесся мимо, оставив ветер пассажирам, Лена громко и четко произнесла:

– Прости, я больше так не могу.

Она сказала это так, как не репетировала все последние дни. Но слова есть слова, от интонации суть меняется редко.

– Ну, любимая, не начинай…

– Я…

Поезд в сторону центра заглушил все, в чем пытались убедить друг друга двое. Впрочем, без слов было понятно – это конец.

Лена лично удалила свой номер из его телефона, как он не сопротивлялся, силой отталкивая ее руку из переднего кармана своих джинс.

– Я уйду из соцсетей. Адреса моего не знаешь – это хорошо. Не провожай до выхода. Прости. Сам виноват. – Девушка по-прежнему говорила не своим голосом, но очень понятно.

Через минуту она растворилась в пассажирском потоке и в его слезах.

…На протяжении двух месяцев с той последней встречи Слава открывал лишь одну книгу – «Песнь Песней». Знал наизусть все главы о непознаваемой многими Любви. О Любви, которая льется на людей и от которой люди закрываются зонтами. Глуп тот, кто прячется от дождя. Все что с неба – все от Любви.

«Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю…» – повторял он в своей небольшой, к тому времени уже одинокой квартирке с видом на Ботанический сад. И каждый раз ему хотелось напиться вином и обломать зубы о кислые яблоки. Или заглатывать их целиком, чтобы они изнутри теребили ссадины сердца.

Читал Оломонов и классику. Что там у Пастернака о грехе и любви? Вот полюбил Юрий Лару, изменил жене, хотя долго не позволял себе думать даже об этом, а потом еще третья у Живаго была… Почему изменил с Ларой? Ради чего? И не страсти одной поддался доктор. Нет, он слишком хорошо знал подноготную страсти – навидался. Ради чего-то иного Живаго выбрал жизнь по любви. Может, он понял, что идти против любви – это идти против Бога? Сам Бог дал ему эту любовь. Да, плотскую. Но любовь. Грязному человеку на земле только такую, пожалуй, и можно ощутить.

А что если, выбирая земную любовь, человек изменяет Любви небесной? Живаго у Пастернака два раза изменил – от жены ушел и от Лары отказался. Первый грех искупил, на второй не хватило сил. «…Ступил со ступеньки стоящего трамвая на мостовую, сделал шаг, другой, третий, рухнул на камни и больше не вставал». Зачем вставать, когда любовь потеряна…

А если человек на земле любовь сохранить не может, то как же он на небе безграничную ее вынесет?

Все эти вопросы горячим воском прижигали душевные коросты – становилось невыносимо… По ночам Слава снова и снова подрывался с постели, бежал к воде и поедал яблоки… без остатков.

Однажды – на закате зимы – юрист Оломонов гулял по старым московским переулкам. Заходил в кофейни, в книжные магазины, в антикварные лавки. Чего хотел и что искал – он даже не задавался этими вопросами. Он просто существовал на фоне любимого города и его людей, как покалеченный муравей, нечаянно забредший на цветастую скатерть. Кто бы пожалел, прихлопнул бы.

В букинистическом на Камергерском Слава листал раритетный «Новый журнал» за 1945 год. Страницы дышали на него запахом несколько раз промокшей и столько же раз полинявшей бумаги, разбавленной дорогим парфюмом. «Кому принадлежал этот журнал? Кто листал его? Чью, быть может, судьбу изменили эти строки?» …

Вдруг где-то сбоку запели большие деревянные старинные часы. Мелодию Слава узнал с первой ноты – тридцать шестой «Менуэт». Несколько волос выцвели мгновенно – он почувствовал это, что-то оборвалось и внутри, губы задрожали. Плачущей статуей он дослушивал последние ноты своего терпения.