Следы ангела

– Опять ваши штучки, вот эти вот про бога, про религию. Сектой своей меня заговорить думаете? Не смешите меня, – и поэт заметил, что голос чекиста дрогнул, видимо, боится напрямую о Боге говорить, да и никто не собирался – говорить с такими людьми о религии, как сорокалетнему доказывать, что Дед Мороз настоящий.

Следователь нажал на кнопку под столом, на мгновение сердце поэта ушло в пятки: лет тридцать назад точно такая же мизансцена закончилась для него камерой с крысами. Но в этот раз всего лишь на деревянном, выкрашенном в цвет лагерных дверей, столе загорелась лампа. Не ярко, как обычно. А мягко, так светит домашний торшер. Стена пошла пятнами, будто подхватила краснуху, на мозолистый пол упали тени.

«Мозоли на полу, обшарпанный пол… Господи, стихи, стихи же пошли! – вспомнил поэт, – Что там, что там? Обшарпанный и неуклюжий, город, утопия, да, весь город кажется утопией, а теперь что-то с копиями было и – лужами. Но с лужами это так избито, но сейчас бы и лужи помогли, чтобы потом не забыть, хоть один бы четвертак. Копии луж? В лужах копии. Господи, конечно! И лужи задумчивые. Они всегда глубокие, глаза из преисподней. Из утопии… Следак вроде бы отвлекся на бумаги, хоть бы не заговорил».

Поэта бросило в пот, в минуты рождения стихотворения от человека остается только вода. И не дай Бог, кому-то ее высушить, пропадет и стихотворение и сам поэт.

– «В них все полно животворящей, воскресительной силы, которая воистину творит чудеса», – начал читать с какого-то желтого листка следователь знакомые слова. – «Это – совершенно новое откровение…»

«Откуда он такой взялся, ирод?» – спросил поэт лампу на столе, та отозвалась лишь душесжимающим гудением. Стихи опять куда-то провалились. Вместе с даром речи.

– Это вы о чем пишете гражданину Пастернаку, позвольте узнать? О религии, как я понимаю? То есть, вы не отрицаете, что Пастернак ведет религиозную пропаганду и создает новую секту, как Толстой? Я правильно записал?

«Вот ублюдок. Зачем он только спрашивает? Все равно напишет, как нужно. Ну, как же, зачем спрашивает? Забыл совсем – красные стены все пишут. Вот кто поэт-то настоящий – стены эти. Они знают все о жизни и смерти. Как Пастернак».

– Это о стихах я говорил. О стихах Пастернака. В этом письме, товарищ… как вас там, все ясно написано. Не опускайтесь до тридцатых годов, не дергайте фразы из контекста.

– Какого же контекста!? – кажется, сыщик искренне не принял обвинение. – Из контекста как раз ясно видно, что господин Пастернак создает новое религиозное учение, которое может нанести урон советской идеологии. Вы со мной согласны, правильно я понимаю, гражданин поэт?

– Идеология Пастернака, – это идеология Христа. Но Христа вы уже миллион раз распяли. Теперь вот до Пастернака добрались. Но я вам скажу правду, – и поэт прибавил в голосе, да так, что зеленая толстая штора колыхнулась, – Так вот, убежден я, и помяните мои слова, у Пастернака с Христом много общего, они оба ударили по смерти. Пастернак ударил своими стихами, его творчество, оно, если хотите, поперек горла у нее встало. Столько в нем воскресительной силы!

– Да, да, да, вот где-то я даже выделил. Сейчас, – и черные брови стали ломаться и кривиться в домики в поисках нужной фразы на бумаге. – Ах, вот, ну конечно, вы же пишете гражданину Пастернаку: «Вы доросли сейчас до величайшей тайны – тайны воскресения… – до которой из людей еще не дорастал никто».

– Да, это мое письмо, даст Бог, и я когда-нибудь напишу что-то нечеловеческой силы.

– То есть, вы утверждаете, что Пастернак – не человек? Это все интересно. Похоже, что были применены практики воздействия на человеческую психику, так бывает, возможно, Пастернак применял даже гипноз.

Лампа загудела ещё сильнее, даже с вызовом, и почему-то свет от нее переместился на шторы, от чего в них образовалась жёлто-салатовая дыра.

Следователь встал со стула и медленно подошел к окну, закуривая сигарету, будто от этой световой дыры прикурил, отблагодарив ее дымом – ламповый зайчик отпрыгнул обратно на стену.

«Обшарпанный и неуклюжий, весь город кажется утопией, – продолжал вытягивать из себя поэт пропотевшие строчки. – Когда задумчивые лужи… снимают копии. Копии, копии, снимают с домов. Да, так уже хорошо. Но еще нужно добить, добить строчку. Снимают с домов копии. Нет. А если так – с больших домов снимают копии. Но что такое больших? При чем здесь размер домов! Господи, Господи, поговори со мной еще чуть-чуть, дай слово одно, а дальше само пойдет, я знаю. Ночью я додумаю, если отпустят. Ночью! Ну конечно! Ночных домов. Ох, как же получается-то теперь!»

Губы поэта задрожали, глаза сверкнули молнией, после которой должна раскатиться такая гроза, что вся Лубянка рухнет.

Может быть, только словам и под силу разрушить это чистилище, – успел подумать поэт, перед тем как мысленный волк простучал на печатной машинке:

Обшарпанный и неуклюжий,
Весь город кажется утопией,
Когда задумчивые лужи
С ночных домов снимают копии.