Слезы черной вдовы

Кошкин в разговор не вмешивался и даже не особенно прислушивался к ответам Ольги Рейнер. Он отлично помнил про портрет очаровательной соседки художника, хранившийся в мастерской, и делал из этого некоторые выводы. Допрашивать Рейнеера о его отношениях с Раскатовой следовало отдельно от его жены - при ней он ничего полезного не скажет. Правда, на это у Кошкина сейчас не было времени.

Едва позволили приличия, он попросил разрешения поговорить с Рейнером-младшим наедине.

- Пройдемте… в кабинет, - неловко предложил тогда Григорий Романович.

И Кошкин даже не удивился, когда тот, ненавязчиво взяв под локоть сестру Раскатовой, пропустил ее вперед.

Кабинет, судя по всему, совмещал в себе и спальню младшего Рейнера, и библиотеку, и даже музыкальный салон, состоявший из гитары с пышным голубым бантом на грифе. Включал он в себя и художественную галерею - впрочем, галереей в этом доме могла именоваться любая из комнат, хоть уборная. Столько картин сразу Кошкин, пожалуй, не видел за всю свою жизнь. В основном здесь, конечно, были карельские пейзажи - леса, озера, горы, невообразимые по красоте панорамные виды. Имелось несколько натюрмортов, но, что любопытно, ни одного портрета.

Разве что огромный, метра в полтора высотой, портрет Бисмарка, сурово глядящего на Кошкина из-под кустистых бровей - но он едва ли принадлежал кисти Рейнера. Портрет висел точно напротив стола и, вероятно, видом своим вдохновлял того, кто за этим столом обычно сидел. Кошкин и сам, признаться, восхищался великим «железным» канцлером, так что не сумел удержаться и с полминуты молча вглядывался в это сухое, морщинистое, но полное достоинства лицо.

- Брат, знаете ли, весьма его уважает… - произнес Рейнер, склонив голову на бок и тоже рассматривая портрет.

Разумеется, у Кошкина и мысли не возникло, что портрет повесил сюда младший Рейнер - немыслимо, чтобы тот вообще интересовался политикой. А вот художник, как Кошкин понял сейчас, даже усы отпустил по манере Бисмарка.

- Я так понимаю, что у вас ко мне какой-то разговор, Григорий Романович? - поворачиваясь и теперь цепко вглядываясь в глаза Рейнера, произнес Кошкин.

- Собственно, даже не у меня… - помялся тот.

И оба они посмотрели на барышню Шелихову - она сидела на кожаном диванчике у стены, нервно теребила кружево на юбке и выглядела уже куда менее решительной.

Почувствовав на себе взгляд, она смешалась еще больше, но с силой сжала кулачки и выпалила на одном дыхании:

- Моя сестра сегодня днем стреляла в Гриневского. Он ранен… не очень тяжело. - И тотчас, так и не подняв глаз, добавила почти скороговоркой, будто боясь, что ее не станут слушать: - Но поймите… Светлана столько перенесла - она не в себе. Она не со зла в него стреляла. Я видела, с каким ужасом она смотрела на то, что натворила, она сама насмерть была напугана этим. И я поклясться готова, что и Павла Владимировича, и Леона она убила не со зла!… Она не хотела этого, поймите…

И теперь только подняла на Кошкина молящий взгляд.

Он ответил не сразу - внимательно вглядывался в ее лицо и пытался понять - что это было? Шелихова обвиняет свою сестру в обоих убийствах? Вот так, ничуть не смущаясь и при всех? И в то же время пытается убедить, что «она не со зла», и даже глаза ее увлажнили - от избытка чувств, должно быть. Ей-Богу, Кошкин сейчас скорее бы заподозрил, что это Шелихова «не в себе», а не ее хитрая и расчетливая, как сам дьявол, сестра.

И еще Кошкин невольно поймал себя, что ищет, есть ли какая выгода Шелиховой от смерти Павла Раскатова?

- Это очень серьезные обвинения, - не сводя с нее изучающего взгляда, произнес, наконец, Кошкин. - Должно быть, они подкреплены не менее серьезными доказательствами?

- Доказательствами? - переспросила та.

Барышня Шелихова утирала сейчас свои выступившие слезы, пользуясь платком, поданным ей Рейнером.

- Да, хоть что-то, кроме ваших слов, подтверждает, что ваша сестра и впрямь стреляла хотя бы в Гриневского, не говоря уже об убитых?

Кошкину казалось, что эту фразу он произнес вполне деликатно, однако на измученном лице Шелиховой за несколько секунд отразилась целая гамма чувств: от непонимания до изумления и, наконец, до прямо-таки неподобающей для девицы злости. Вот теперь решительности в ее словах и жестах было хоть отбавляй:

- Вы что же - мне не верите? - звенящим от возмущения голосом спросила она. - Какие еще вам нужны доказательства, если у Гриневского прострелена рука, и он всю спальню залил кровью, а Светлана в своих собственных руках держала револьвер! Тот самый, из которого убиты ее муж и Леон - я уверена! Впрочем… - она вдруг хохотнула, и смешок этот уж точно был похож на смех нездорового человека, - впрочем… Гриневский наверняка станет говорить, что он сам прострелил себе руку. Нечаянно! И от револьвера она наверняка избавилась! Да и слуги, конечно же, не слышали никакого выстрела - мне все почудилось, померещилось! Как обычно…