Слишком много поваров

— Нисколько. Я не прибегаю к принуждению и не собираюсь преследовать вас по суду. Я только сожалею, что потратил свои способности, провел бессонную ночь, подставил себя под пули и не приобрел ни дружбы, ни доверия, не получил причитающуюся мне плату. Я считаю своим долгом предупредить вас, что я гарантирую нераспространение рецепта кому бы то ни было. Колбаски будут готовить только в моем доме и подавать только на мой стол. Я хотел бы лишь сохранить право подавать их гостям и, конечно, мистеру Гудвину, который живет со мной и ест то же, что и я.

— Ваш повар, — пробормотал Берен, не сводя с него глаз.

— Он не будет знать его. Я сам провожу в кухне немало времени.

Берен молча глядел на него.

— Его нельзя записывать! — наконец прорычал он. — Его никогда не записывали.

— Я не собираюсь ничего записывать. Я легко запоминаю.

Берен, не глядя, сунул трубку в рот и выпустил клуб дыма. Затем он еще немного побуравил Вулфа глазами. После долгого молчания он испустил душераздирающий вздох и посмотрел на меня и Констанцу.

— Я не могу назвать рецепт при этих людях, — грубо сказал он.

— Одна из них ваша дочь.

— К черту! Они должны выйти.

Я встал и вопросительно посмотрел на Констанцу: «Пойдем?» Поезд дернуло, и Вулф вцепился в подлокотник второй рукой. Теперь уже совсем глупо было бы попасть в аварию.

Констанца поднялась, погладила отца по голове и прошла в дверь, которую я придержал для нее.

Я уже думал, что наши каникулы благополучно завершились, однако нас ожидало еще одно развлечение. Так как оставалось около часа езды, я пригласил Констанцу в вагон-бар выпить. С этой целью она проследовала за мной через три качающихся и подпрыгивающих вагона. В вагоне-баре сидело лишь восемь-десять завсегдатаев, в основном спрятанных за утренними газетами, и было полно свободных мест. Она выбрала имбирное пиво, что напомнило мне о старых временах, а я заказал хайбол, чтобы отметить еще один изобретенный Вулфом способ получать гонорар. Мы успели сделать лишь по паре глотков, как вдруг я заметил, что пассажир, сидевший напротив, поднялся, отложил газету, подошел к нам и встал прямо перед Констанцей, глядя на нее сверху вниз.

— Вы не могли поступить так со мной, не могли! — сказал он. — Я не заслужил этого. — Его голос звучал настойчиво. — Вы должны были видеть… должны были понять…

Констанца обратилась ко мне, мило болтая:

— Вот уж не думала, что папа когда-нибудь даст кому-либо этот рецепт. Однажды в Сан-Ремо я слышала, как он говорил одному англичанину, очень высокопоставленному…

Подошедший сделал шаг, чтобы оказаться между нами, и невежливо прервал ее:

— Привет, Гудвин! Я хочу спросить вас…

— Привет, Толмен! — Я улыбнулся ему. — Что за идея? У вас в тюрьме двое свеженьких заключенных, а вы здесь…

— Мне надо в Нью-Йорк. Собирать улики. Это слишком важно… Послушайте, я хочу спросить вас, имеет ли мисс Берен право так обращаться со мной. Ваше беспристрастное мнение. Она не хочет говорить со мной. Разве я не обязан был поступить так, как поступил? Разве я мог сделать по-другому?

— Конечно. Вы могли уйти в отставку. Но тогда, разумеется, вы остались бы без работы, и бог знает, когда смогли бы жениться. Это была настоящая проблема, я понимаю. Но я не стал бы волноваться. Несколько минут назад я удивлялся, почему мисс Берен так много улыбается. Теперь я понимаю — потому, что она знала, что вы в поезде.

— Мистер Гудвин! Это неправда!

— Но если она не желает даже говорить со мной…

Я махнул рукой:

— Она будет говорить с вами. Вы просто не знаете, как взяться. Ее собственный метод, как я имел возможность убедиться, дает хорошие результаты. Наблюдайте за мной, и в следующий раз вы сможете это сделать сами.

Я поднял свой стакан с хайболом и вылил половину на ее юбку, как раз на круглое колено.

Она вскрикнула и дернулась. Толмен полез за носовым платком. Я встал, пожелал им приятно провести время, подобрал оброненную им газету и сел на его место.