Слой 3

Лузгин собрался было ехать в Шереметьево вместе с Евсеевым встречать прилетающего Слесаренко, но в последний момент отказался. С цветами у трапа, прогнув хребет и голову задрав к нисходящему свыше начальству получалось уже слишком плебейски. Евсеев хмыкнул неприветливо и отбыл, а Лузгин от нечего делать принялся шляться по закоулкам представительской квартиры, не без злорадства фиксируя на себе уничтожающие взгляды долговязого евсеевского зама, оставшегося в «хате» на дежурстве. Лузгин уже провел здесь ночь, извиваясь на узком диване в дальней комнате для гостей, где свет наружных фонарей бил по глазам с чисто московским бесстыдством; не выспался, встал рано и с болью в затылке, был раздражен и упивался ныне своей демонстративной неуместностью.

Натешив душу видами страдающего зама, нарушив мраморную девственность всех встреченных по ходу здешних пепельниц, он плюхнулся в гостиной на диван, включил огромный телевизор и узнал, что рубль пал и президент уволил Кириенко.

На громкий звук эфирных новостей в гостиную примчался долговязый, встал за спиной у Лузгина и, не сдержавшись, смачно щелкнул пальцами.

– Ну все, теперь вернется наш Степаныч!..

– Какой Степаныч? – спросил Лузгин.

– Черномырдин, – торжественно произнес долговязый.

– Да глупости, – сказал Лузгин. – Ваш Степаныч уже политический труп.

– Я бы на вашем месте такими фразами не бросался.

Голос евсеевского зама сочился ядовитым терпением.

– Многие вот гак... пробросались.

– Это что же получается, – сказал Лузгин, выворачивая шею направо, – вы на меня Черномырдину настучите? У вас что, с ним связь?

– Какая связь? – испуганно не понял долговязый.

– Прямая, – Лузгин ткнул пальцем в телефонный аппарат.

А вы не гордитесь, – сказал долговязый за спиной, и пока Лузгин бестолково раздумывал, что означала эта фраза, степенно удалился восвояси.

Еще с весны ходили разговоры, что Кириенко – это мимолетно, что ближе к осени рубль обвалится под тяжестью наросшего госдолга, а вместе с ним падет правительство, и в Белом доме снова воцарится Черномырдин – уже в роли спасителя отечества, и якобы никто не вспомнит, что именно черномырдинский кабинет профукал западные займы и выстроил пресловутую пирамиду ГКО.

Лузгин мало верил в подобный сценарий, полагая его глупо хитрым и прозрачным до наивности – кто купится, всем же понятно! – и был и уязвлен, и ошарашен, когда диктор с экрана сообщил о решении Ельцина внести кандидатуру Ваньки-Встаньки Степановича на рассмотрение в Госдуму. «Или нас уже совсем за дураков держат, – подумал он в расстройстве, – или я в политике ну ни хрена не понимаю». И еще он подумал о том, не зачеркнет ли напрочь происшедшее их собственные планы насчет слесаренковской пресс-конференции в здании на Охотном ряду: кому близки и интересны провинциальные проблемы на фоне свеженьких столичных катаклизмов.

Чертыхнувшись, он позвонил в Госдуму знакомому журналисту Максимову; когда-то давно они обучались совместно на курсах при Центральном телевидении. Ныне Андрюша Максимов советничал по прессе в депутатской группе «Российские регионы», где они и встретились вчера вечером к обоюдному приятному удивлению и даже успели выпить пива в незакрывшемся госдумовском буфете. Лузгин, как водится, намерен был продолжить посерьезнее, однако Максимов сослался на занятость и предложил собраться завтра, то бишь сегодня, после пресс-конференции, дома у него на Юго-Западе: удобно, прямая линия от Думы на метро, жена с детьми на даче в Подмосковье, придут хорошие ребята. «А что за повод?» – «Никакого повода, обыкновенный мальчишник, тебе понравится». «Одно условие, – потребовал Лузгин. – Горючее за мной. Что пьют твои хорошие ребята?». – «Я подскажу», – улыбнулся Максимов. Был он приятен и прост, одет хорошо, но без вызова, почти не растолстел, однако полысел изрядно за двадцать пролетевших лет и обращался к Лузгину с ненаигранным староприятельским интересом, за что был и принят лузгинской душой без привычной уже настороженности ко всяческим разным московским.

Максимов был на месте, в телефонную трубку врывался разнобой тревожных кабинетных голосов.

– Ну что, аврал? – спросил Лузгин.

– Еще какой! – ответил весело Максимов. – Тебе пропуск заказан, старичок? Давай подъезжай, сам увидишь, я тебя кое с кем здесь сведу.

«В стране переворот, а парень веселится», – успел подумать Лузгин и тут же обнаружил и в самом себе какой-то зрительский азарт, репортерский восторг от события, когда не важно, что произошло – важен факт происшествия, есть о чем говорить и писать; кому-то война, а журналисту ядрена мать родна, и ничего ты с этим не поделаешь.

– Слышь, Андрюх, – сказал Лузгин, – я насчет пресс-конференции...