Слой

Константин ощупал нижнюю губу и осуждающе покивал.

— Уже восьмой раз, — грустно сказал он. — Я там вроде выздоравливаю — ну, кроме сердца. Если так пойдет дальше...

— Боишься там остаться?

— Не то чтобы... но в моем положении — да, боюсь. Всю жизнь на койке — это раз, и в руках у Морозовой — два. Приятного мало.

— Все оттуда, а ты — туда.

— Что, еще сообщения были?

Петр отложил вилку и открыл пиво. Разлив его по стаканам, он поставил бутылку под стол — там переливчато звякнуло. Склад стеклотары уже мешал ногам, но ликвидировать его было недосуг. Возможно, со дня на день отсюда придется линять, а следить за порядком во временном жилище глупо.

— Есть такие сообщения, — сказал он, хлебнув. — Пока ты здесь кривлялся, сразу два — в новостях и в «Дорожном патруле».

— Может, один и тот же случай?

— Может. А какая разница? Этих случаев — уже во!.. — Петр провел вилкой себе по горлу и воткнул ее в макароны. — Вопрос: одиноки ли мы во вселенной? Ответ отрицательный. Не одиноки. Знать бы еще, что за люди. Из Ополчения, во всяком случае, никого — так, шизоиды перепутанные, мусор всякий. У обывателей уже глаза на лоб. Массовый психоз, говорят.

— Ну и пусть. А представь, народ осознает, что есть второй слой и что можно туда... или оттуда... Вот это будет психоз так психоз!

— И будет, — заверил Петр. — За Голландию какую-нибудь не ручаюсь, а у нас — наверняка. Они же все решат, что во втором слое лучше, что там они непременно достигли вершин карьеры, заработали кучу бабок и что каждый поимел по меньшей мере Мадонну.

— Бедная девушка! — рассмеялся Костя. — я чуть не забыл. Я перед приступом с пареньком одним созванивался. Друг детства, Димка. В общем, нашел он нам Кокошина.

— Ну?! И где эта падаль?

— Падаль он на Родине, — напомнил Константин. — Здесь Кокошин может быть приятнейшим человеком, душкой... Так как, сотник?

— Костя, черный список кто составлял? Ты? Нет. И не я. Редактировать его мы не вправе.

— Черный список писали там, дома. Зачем Нуркину местный Кокошин?

— Не он, а его мозги. Он может просто-напросто помнить несколько фамилий. Проснется новый ополченец, а его уже ждут. Станут человеку ногти вырывать, он и расколется. Живой же. Назовет двоих или троих. Братки Немаляева отправятся по адресам — там еще кого-нибудь зацепят. Что я тебя учу? Сам все это проходил. Так где Кокошин, Костя?

— В Мурманске.

— 0-го-го...

— Самолет отпадает, нам регистрироваться нельзя.

— Уговорил, — сдался Петр. — Кокошина отложим до лучших времен. Далековато он забрался. Кокошин-укокошен... Займемся делами текущими. А дела, Костя, такие, что без винтаря твоего импортного нам не обойтись.

— Мокрый он. Не просто мокрый — с ним убийство Батуганина связано, а это тебе не писатель. Если б опера знали, что Батуганин тоже на мне, меня бы тогда не отпустили. Вместе со школьницами и уделали бы.

— Это мне не пришьют. Когда ты казнил банкира, я от склероза лечился.

— А как вылечился, казнил Кочергина. Ты же ангел! — воскликнул Костя. — Он чист! Ментов не боится. Пять трупов — не в счет!

— Мою морду хоть по ящику не показывали, — огрызнулся Петр. — Омоновцев тех жадных на меня не повесят, «быка» из казино — тоже. Один доктор. На худой конец прикинусь психом, опыт имеется. Да не возьмут меня! Предъявлю удостоверение майора ФСБ, всех построю, лишу премии и спокойно уйду. Давай рисуй свою схему.

Костя, вздохнув, поднялся и пошел в комнату за тетрадью. Телевизор Петр, как обычно, не выключил. Константин прибавил звук — как раз в это время камера подалась чуть назад.

Нуркин стоял в позе завоевателя мира и потрясал прозрачным пакетом с каким-то мятым листком.

— Вот! — кричал он, победоносно оглядывая многочисленных зрителей. — Вчера мне вручили письмо от посла, в котором он извиняется и гарантирует беспрепятственный въезд в Соединенные Штаты. Вот что я с ним сделал! Всем видно? Если кто сомневается, можно подойти ближе и даже понюхать. Что, сударыня? Нет, это не краска. Это самое натуральное говно! Я вытер им жо...

Режиссер дал гудок с таким опозданием, чтобы и неприятностей избежать, и Нуркина уважить. К партии Прогрессивного Порядка канал был неравнодушен с самого начала, и здесь явно не обошлось без Немаляева.

— Это все, что я могу ответить господину послу! — продолжал Нуркин.

Толпа, выросшая по сравнению с первым митингом раз в десять, торжествующе взревела. Будь на улице зима, в воздух полетели бы шапки. Народ волновался, как спелая пшеница. По плотным рядам, занимавшим половину проезжей части, гулял неистовый, дикий ажиотаж, и Нуркин, наслаждаясь моментом, принялся скандировать:

— Гов-но! Гов-но!

— А!.. о!.. А!.. о!.. — тут же подхватили демонстранты.

Над ними взметнулось знамя: черный двуглавый орел, сидящий на огромной шестеренке.

Константин поморщился — в эмблеме слились символика монархизма и эстетика пролеткульта, в результате вышло нечто странно напоминающее тоталитарный мотив из пинкфлойдовской «Стены».

— Чего не позвал? — спросил сзади Петр.

— Засмотрелся. — Костя отошел от телевизора и плюхнулся в пыльное кресло. — Процветает наш премьер, а?