Сломанные вещи

Оставшаяся часть предложения словно затвердевает и застревает в моем горле. Внезапно я чувствую, что не могу дышать.

Ответ так очевиден. Почему она согласилась помогать, хотя поначалу сказала, что я сошла с ума? Почему она отправилась в сарай, а потом сочинила эту грандиозную ложь о матери? Могла ли она знать, что я приглашу ее пожить в моем доме? Она что-то искала – искала улики, что-то, что написала для Саммер или Саммер для нее. Она вовсе не пыталась помочь мне отыскать правду.

Она пыталась утаить ее.

«Беги, Миа, – сказала она тогда. – Беги». И я убежала. И не остановилась, даже когда услышала крики.

Бринн – неистовая, свирепая Бринн. Бринн с ее длинным языком, с ее затаенной в глубине души и внезапно вспыхивающей яростью, Бринн с кулаками, твердыми, как у парня – это она убила Саммер. А я была слишком глупа и слишком упряма, чтобы в это поверить.

– Ты. – Именно теперь, когда мне так страшно, как никогда в жизни, мой голос звучит ясно. Не замирает и не дрожит. – Это ты убила ее, – говорю я. – И скрывала это все эти годы.

– О господи, ты это серьезно? – Бринн закатывает глаза. – Послушай, я все тебе объясню, ладно? Но только не здесь. – Она хватает меня за запястье, но я вырываюсь. Она воззрилась на меня. – Погоди, ты же это не серьезно, ведь правда?

Прежде чем я успеваю ответить, в гостиной дома Бринн загорается свет, и я вижу ее мать с лицом, прижатым к окну и глазами, вглядывающимися в темноту.

– Вот черт. – На этот раз Бринн хватает меня за предплечье и тянет вниз, заставляя опуститься на корточки, так что теперь нас закрывает клочковатая поросль кустов. Из грязи торчит старое пластиковое пасхальное яйцо. – Вот черт, – повторяет она.

– Что ты…

– Тс-сс. Пошли отсюда.

– Я никуда с тобой не пойду, пока ты…

Но она уже тянет нас вверх, заставляя распрямиться, и волей-неволей мне приходится следовать за ней, у меня нет выбора, у меня никогда не было другого выбора. Мы перебегаем улицу, практически согнувшись пополам, и забегаем за деревья на противоположной стороне как раз в тот момент, когда свет на крыльце загорается и мать Бринн выходит на него, запахивая свой махровый халат, всматриваясь в теперь уже пустую улицу. Бринн делает шаг назад, хотя нас загораживают и деревья, и их тень, морщась, когда под ее ногой хрустит упавшая ветка. Но вскоре мать возвращается в дом, и светильники в гостиной гаснут один за другим.

Бринн медленно выдыхает воздух.

– Едва не спалилась, – говорит она.

Наконец она отпускает мою руку. Я резко поворачиваюсь к ней, потирая руку, хотя та по-настоящему и не болит. И все же пальцы оставили вмятины на моей коже.

– Давай объясняй, – приказываю я. – Сейчас.

– Перестань, Миа. – В ее голосе нет ни следа виноватых ноток. Ни малейшего. Он звучит просто сердито и устало. – Кончай нести чушь. Ты не можешь и в самом деле думать, что Саммер убила я.

Когда эти слова произносит она, они и впрямь звучат нелепо. Мимолетное чувство уверенности, пронзившее меня, словно электрический ток, исчезает без следа. В Бринн много всего намешано, и по меньшей мере половина из этого ужасна, но она не убийца. Я вспоминаю, как она расстроилась, когда много лет назад мы наткнулись на тех несчастных ворон, две из которых были надеты на заостренную палку, словно для барбекю, а третья, медленно истекая кровью лежала рядом на снегу. Меня тогда стошнило, а она встала на колени джинсами на снег, подняла бедную птицу на руки и, неся ее, побежала к дороге, как будто можно было что-то сделать, отыскать подмогу. Ворона умерла у нее на руках, и она никак не могла поверить, что той уже не помочь. Она даже настояла на том, чтобы найти коробку из-под обуви, чтобы похоронить ее.

Но как бы то ни было, Бринн лгала.

– Я не знаю, что мне думать, – говорю я.

Она снова воззрилась на меня. Затем она разворачивается и начинает взбираться обратно на холм, к дому Оуэна, проламываясь сквозь заросли деревьев и сбивая с них росу.

Я спешу следом.

– Я хочу, чтобы ты сказала правду, Бринн.

– Ты все равно не поймешь. – Она нарочно резко отгибает низкую ветку вперед, так что приходится пригнуться, чтобы та, разогнувшись, не ударила меня по лицу.

– А ты попробуй. – Склон холма оказывается круче, чем мне показалось, когда я шла вниз. Должно быть, Бринн ходила по этой тропе много раз. Она пробирается сквозь сумрак быстро, уверенно, перепрыгивая через камни, о которые ударяюсь я, отталкиваясь от стволов деревьев, чтобы ускорить темп ходьбы. Я поскальзываюсь на сырых гниющих листьях, и у меня подворачивается лодыжка, так что в последнюю секунду мне приходится схватиться за футболку Бринн, чтобы не упасть. Она, удивленно вскрикнув, оборачивается. – Говори – что ты скрываешь?

Она отводит глаза. Острый нос, острые скулы, острый подбородок – Бринн больше, чем кто-либо другой из всех кого я знаю, похожа на нож.

– Я не алкоголичка и не наркоманка, – выпаливает она наконец после такой долгой паузы, что я уже успела увериться, что ответа не будет.

– Что? – Чего-чего, а такого я совершенно точно не ожидала.