Слова и смыслы. Мировоззрение и картина мира: ассоциативный словарь

Жизнь каждой религии есть борьба за выживание своего вероучения среди прочих учений. Поэтому в христианстве «истиной» считается, собственно, сам Иисус Христос. «Аз есмь путь, и истина, и жизнь»,  – говорит Иисус. То есть в христианстве, во-первых, утверждается, что есть нечто, являющееся «Истиной». И истина эта – одна, и ее следует искать, к ней стремиться. В стремлении к ней – смысл жизни. На вопрос «Что есть Истина?» имеется ответ: это образ бытия Божия воплощенный в личности Христа. Важно и последующее расширение понятия истины: церковь Христа есть «столп и утверждение истины», и что, наконец, в православии содержится «вся полнота истины».

Вопрос Пилата не об этом, но он в те времена не мог бы быть ни праздным, ни глупым. Речь могла бы идти о сравнительном анализе разных вероучений. Христианства тогда еще не было (но был живой Христос), были «язычество» Пилата и иудаизм, представителем которого и одновременно критиком являлся Иисус. А в иудаизме, который, разумеется, задолго до появления Иисуса Христа, сформировал понятие «истины», утверждается, что истина – это заповеди, которые Бог дал людям через Моисея. То есть истина в иудаизме – это правила, идеи, а не «кто-то». Поэтому претензии Иисуса на особый, «божественный» статус были неприемлемым выпадом против основ иудейского вероучения. Но вряд ли Понтия Пилата интересовали эти внутриеврейские философско-религиозные разногласия. Не в этот спор он встревал, задавая свой вопрос Христу. Он вообще ни в какой спор не встревал, а бросил риторический вопрос, вовсе не ожидая никакого ответа. Причем открыто не стал его дожидаться: развернулся и ушел.

Так – в  Евангелии. Иначе – у  Булгакова. Булгаковский Иешуа отвечает, а булгаковский Пилат слушает. Иешуа не просто в своем ответе редуцирует высокий смысл вопроса до уровня бытового, а ясно показывает непричастность Пилата к сокровенному смыслу проблемы, он понимает, что Пилат просто отмахивается от умствования, и  Иешуа подхватывает эту игру.

А что имел в виду сам Иисус, когда говорил «Аз есмь путь, и истина, и жизнь?» Он ведь не создавал христианство, он оставался иудеем, но вносил в иудаизм нечто революционно новое: не тексты и их толкования есть истина, а живой Бог-Отец и он – Его сын! Это, разумеется, радикальная, революционная позиция, подрывавшая основы не столько иудаизма, сколько церкви. И первосвященники это ясно понимали и потому требовали у  Пилата казни человека, разрушающего их церковную организацию. Слова и дела Иисуса следует признать протестантскими и антиклерикальными: верить Богу и  Сыну Божьему – достаточно! Пафос и смысл, наполнившие этот сюжет в последующие века, состоят в том, что не правила и идеи есть истина и не через них может прийти «спасение»  – важнейшая концепция христианства,  – а через веру в спасительную личность Иисуса Христа.

А если все это знать, да еще во все это верить, тогда… Тогда картина Николая Ге, осознаваемая в христианском контексте, не пробуждает уже более или менее трепетное созерцание световых и цветовых контрастов и даже не восприятие эмоционально наполненных образов персонажей, а вызывает чувство ужаса, непоправимой трагедии человека, который разговаривал с  Сыном Божьим, но не понял этого, не осознал, не ощутил и не воспользовался уникальной возможностью спасения и обретения жизни вечной и благой. 

История  

(См. также Память.) История – это не то, что было в действительности, а то, что мы об этом рассказываем. Я эту мысль сформулировал еще и так: история – это собрание историй. Тем самым я выношу за скобки вопрос о достоверности этих историй, о подлинности происходивших событий, об их причинах и следствиях. То есть я «выношу за скобки» содержание того, что называется «исторической наукой», отказывая ей в праве считаться знанием научным. Заявление мое довольно резкое и безапелляционное. Почему я так «суров и нагл»? Потому что «историческая наука», то есть весь тот корпус сведений, который к ней отнесен, весь тот арсенал инструментов анализа, весь тот дискурс сомнений, критики, постоянного уточнения и опровержения еще вчера бывших бесспорными сведений, все то, во что вложены многие человеческие судьбы, страсть, бескорыстие, честность и высокие идеалы, все это многократно искажено, опошлено и превращено в политически обусловленное «собрание историй», каковое и внедряется в общественное сознание идеологами, политиками и прислуживающими им «историками». То есть за «историческую науку» нам выдают пропагандистские выборки и подтасовки, а огромное подлинное «историческое знание» и «историческое сомнение» безмолвствуют, продолжая существовать только в пространстве архивов и во фрагментах профессиональной, академической деятельности, всю полноту которых донести до широкой публики невозможно.