Словарь лжеца

– Трепсвернон! – вскричал он. – Хватит распугивать паутину – поговори со мною как полагается.

Ни лексикограф, ни его компаньонка не шелохнулись.

– Увы, обнаружили, – пробормотала она.

– Можно вообще-то полностью пренебречь им, – ответил он, не вполне шутя и не совсем без отчаяния.

– Трепсвернон, старик!

Не стоило напоминать Фрэшему, что сегодня они уже здоровались, и Трепсвернон признал за собою пораженье.

– Фрэшем. – Он вынырнул из укрытия. – Какое счастье. – Его притиснули к широкой груди хозяина. Пуговица на сорочке впилась ему в глаз.

– Любуемся местной флорой и фауной, понятненько, – произнес Фрэшем. Казалось, и он сполна насладился знаками внимания официантов. Вот его повело в направлении молодой женщины, явившейся бок о бок с Трепсверноном из растительной сени. – София, он так тебе наскучил, что ты стараешься слиться с реквизитом?

София! Новое любимое имя Трепсвернона.

Ее рука в перчатке сомкнулась на рукаве Трепсвернона, дабы, как ему помстилось, продемонстрировать их сообщничество.

– Мы вместе совершили путешествие, – произнесла она, – из самых глубин дичайших дебрей. Теперь мы ближе брата с сестрой. – При этих словах Трепсвернон сглотнул и постарался сосредоточиться.

– Старый пес. – Фрэшем окинул Трепсвернона оценивающим взглядом. – А интересно, Питер объяснил, откуда мы друг друга знаем?

– Покамест ему не представилась такая возможность.

– Это о нем я тебе рассказывал, – сказал Фрэшем, и голос его слегка возвысился. – Трепсвернон – тот человек, который шепелявит и работает с буквой «С».

Трепсвернону стало занимательно, виден ли жар, в какой его бросило, через ткань рубашки.

– До чего исключительно! – взвизгнул кто-то из подслушивавших поблизости гуляк. Трепсвернон смутно признал в нем одного из тех, кто располагается за конторками в «Суонзби» – какой-то исследователь устной лингвистики. Хоть умри, но имени его он вспомнить бы не мог. На голове человека отчего-то была феска, и он переводил остекленелый взгляд с Трепсвернона на Фрэшема со слякотным панибратством. – Но, – продолжал меж тем он, – Теренс, ты просто обязан рассказать всем нам еще о своих сибирских приключеньях.

Фрэшем ухмыльнулся. Трепсвернон задался вопросом, трудно ли шарахнуть кого-нибудь по голове растением в горшке весом 400 фунтов.

– Довольно-таки необычайно, – донесся до него голос Фрэшема. – И в то же время зачастую совершенно несообразно. Ну то есть! Наблюдать, как какой-нибудь казак в костюме крушит себе слезные протоки, произнося цар, тсарь или дзарь любым из четырнадцати сотен различных способов, а бедняга Глоссоп все это записывает.

Трепсвернон угостился еще одной порцией выпивки с подноса, услужливо подставленного ему под локоть. Улыбнулся, однако рот у него стал жестким, готовым лопнуть. Он полагал, что слышит любое крохотное движенье кости у себя в челюсти – тягучими сиропными щелчками. Слабо утешало то, что его со-кустнице, судя по ее виду, сей поворот в общей беседе совершенно прискучивал.

Кто-то с другой стороны залы извлек балалайку – инструмент, коим Фрэшем очевидно овладел в своих странствиях, и это дало ему повод отшелушиться от их кружка и вновь занять позицию на клубном диване. Сыграл он нечто вроде «Любимый мой мальчик сидит на галерке»[8], не глядя на струны инструмента, трепеща ресницами и строя глазки Глоссопу. Все тот же озорник. Старый добрый Теренс.

Трепсвернон сунул нос в виски.

Поразмыслил, не увести ли Софию обратно под сень растения и не объяснить ли ей – как можно записать фонетику икоты? – что это чепуха с пришепетываньем у него уже осталась в прошлом. Вдруг стало озадачивающе важно сделать так, чтобы София понимала не только, что ему хочется извиниться, но и что он – Добрый Малый. На балалайке играть не умеет, но у него есть и другие таланты. Он мог бы расплести этимологию слова алло от изначальнейших его корней.

Фрэшем уже изображал в лицах перед восхищенной толпой, как он одолел моржа на знаменитой фотографии, доставленной в контору. От света ламп у него поблескивали волосы, звякали зубы, возникали золотые шевроны на ткани его костюма. Он снова пел.

– Жуткий пригожий он хлыщ, не так ли? – пробормотала София. Они наблюдали, как Фрэшем задрал голову и запел потолку – у него обнажилось горло. Трепсвернон не мог не подумать, что д-р Рошфорт-Смит, знаток ртов и ротовых деталей, вероятно, счел бы горло Фрэшема идеальным образчиком.

Þrotobolla – староанглийское слово, обозначающее адамово яблоко, хотелось сказать Трепсвернону. Означает оно буквально горловой шарик, кадык – никакой в сем поэзии, сплошная этимологическая прагматика. Торчащий очерк буквы Þ воплощает выпирание глотки. Трепсвернон сморгнул, глядя на Софию, стоявшую перед ним, и та мгновенно удвоилась пред взором его.

О чем я говорил? – подумал Трепсвернон. Не обращайте внимания, София, на то, что Теренс сказал о моем пришепетывании. Не считайте мой язык жужжащим жирным хоботком, как у мухи. Вообще не думайте о моем языке. Я к нему не свожусь.