Словарь лжеца

Трепсвернон не стал перебивать взволнованного лепета юноши и позволил словам того отскакивать от паркетного пола и лепных стен, пока они шли по темным залам и коридорам. Проходы эти ему были смутно знакомы по случайным посещеньям Читального зала или визитам сюда в выходные, когда он пытался нащупать хоть какой-то интерес к Schatzkammer вещей, а не слов, – в порядке хоть какого-то отдохновенья от «Суонзби-Хауса». Шли они так споро, однако, что какое бы ощущенье ни возникло у Трепсвернона о том, какую часть музея они минуют или в какую сторону движутся, вскоре оное пропало. Они открывали тяжелые двери и стремглав проскакивали боковые коридоры. Раздавался лишь стук их шагов, пока – после чуть ли не целой вечности – Трепсвернон не услышал перезвяк стекла и напевы музыки, мраморными шариками раскатывавшиеся в воздухе. За последний поворот – и по полу кляксою расплескался медовый свет свечей. Его спутник отодвинул бархатную занавесь,

фнак…

* * *

Что сказать о сборище, когда он его обнаружил? Конечно, в первую очередь убранство. Трепсвернон слышал о «Секретуме» и его содержимом, о его вакхических мраморах, tableaux, статуях, деталях кладки, чашах, украшеньях – все непристойны и выставляются лишь для немногих избранных. Имелись там артефакты, сочтенные чересчур спорными или слишком растлевающе эротичными для публичного показа, и все же вот они все – в своих ящиках, на постаментах, в освещенных свечами витринах. Трепсвернон узрел напористую, щетинистую оргию сокровищ.

Д-р Джонсон как-то раз заметил: «Надеюсь, я не замарал пальцев», – когда его поздравили с невключением в его «Словарь» некоторых непристойных слов. Таково господствующее представление, думал Трепсвернон, минуя глазированную керамическую вазу, искусно вылепленную так, чтобы служить монументальной одой приапизму. Мысль о том, что вульгарность не обязательно должна включаться в словари, если ее не могут оценить на каком-то возвышенном филологическом уровне, вполне широко распространена. Некоторые выставленные здесь предметы явно происходили из античности: тщательно протерты от пыли и отполированы так, чтобы каждый уголок и щелочка производили сильнейшее воздействие. Текстуры мраморных фигур бликовали и казались росистыми – такими сделали их мастера своего ремесла, – и куратор, перед коим стояла бы задача написать каталоги подобной выставки, с большим трудом подбирал бы синонимы к полногрудая, напряженный, похотливый, грубый и непристойный.

Артефакты не ограничивались скульптурой. Бочком пробираясь по зале, Трепсвернон подмечал сцены, изображенные на фресках и терракотовых плитках, от каких румянцем залилась бы и слоновая кость. Вот набросок двух ведьм – они в восторге от того, что от прачки счетов не предвидится; вот зоотроп, а не мужчина, обнаруживает новое для себя увлеченье с применением обувного рожка и плюхи сливочного масла. То было бурное, непокорное, несообразное собранье всего на свете, что могло щекотать, возмущать и возбуждать.

Трепсвернон на все это поглядывал с отвлеченным любопытством. Не предметы, скученные столь изобильно в сих залах, сочащиеся и вздымающиеся, а люди принуждали его замирать столбом и пялиться. В людской толпе было не протолкнуться, официанты протискивали подносы свои под опасными и замысловатыми углами, дабы пересечь сие пространство. Ясно, что «Общество 1500 миль» было всего лишь закускою для возможных финансистов «Суонзби-Хауса» – здесь же был совершенно иной порядок. Возможно, все дело в воображении Трепсвернона, но у всех присутствующих в глазах горел хищный блеск – коварный, необузданный, взыскующий наслажденья и оценки. В воздухе тяжко висели громкий смех и густейшие парфюмы, и казалось, будто всякое плечо, каковое миновал Трепсвернон, облачено в дорогие меха либо если не ту, так иную филигрань, обозначающую собой последнюю моду. Здесь, за запертыми дверьми, все настроенье было проникнуто духом экспонатов и объектов, выставленных в зале.

Когда Трепсвернон повернулся вокруг собственной оси, тщась вобрать взглядом всё, собравшихся кутил увидел он как бы чередою фризов. Вот сотрудник его Апплтон – как раз шмыгает носом над бокалом «вина Мариани»; вот Билефелд безмолвно изображает нечто похотливое перед римским бюстом, дабы произвести надлежащее впечатленье на собравшихся в кружок молодых женщин. Трепсвернон мог ошибаться, до того сильной здесь была давка и столь упорно приходилось ему сражаться, дабы хоть что-то разглядеть за столькими толкающимися плечами и простертыми руками, но ему показалось, что на другом краю залы он мельком углядел д-ра Рошфорта-Смита. Если то и впрямь был он, палец преподавателя дикции был у губ другого члена фракции, кто ворковал и фыркал, покрывая звучанье – чего, лютни? мандолины? уда? Трепсвернон поискал глазами источник музыки и признал оркестр с собрания «Общества 1500 миль», только мрачные черные костюмы их сменились на богатые шелка и атласы.